Отрывок из лекции Рене Руссийона о символизации

На мой взгляд, здесь прозвучали бесценнейшие вещи, касающиеся самой сути, самой глубины нашей человеческой природы, и объясняющие то, что мы далее наблюдаем вокруг в течение всей нашей жизни

…Есть различные логики, в соответствии с которыми функционирует психический аппарат человека. Это довольно простая модель, но я ее постоянно использую в своей клинической работе.
… Первая логика, или первый принцип функционирования – это первая модель, превалирующая в раннем детстве. Но мы находим эту модель и в другом возрасте, и особенно в кризисные периоды у взрослых людей. То есть эта логика превалирует в раннем детстве, но никогда полностью не исчезает. Я назвал это «логикой Всего». Мы могли бы также эту логику назвать «всё или ничего». Это очень контрастный способ функционирования, как будто если нет всего – значит, нет ничего.

Несомненно, такая логика развивается, начиная с самого раннего детства. Потому что у маленьких детей еще нет такого психического аппарата, который помог бы им справляться с фрустрацией, поэтому они не выдерживают того, что их потребности не удовлетворяются идеальным образом. Но эта «логика Всего» годится только в младенческом мире. Такая логика поддерживается мамой, и Д.В. Винникотт называл это первичной материнской озабоченностью.
Есть какая-то логика при рождении, предрожденческая логика также существует. Это наследие внутриутробной жизни. Во внутреутробной жизни, как только у плода появляются какие-то потребности – они автоматическим образом, биологически, удовлетворяются. И мы можем подумать о том, что когда младенец рождается, существует продолжение прежних ожиданий. Они таковы, что, как только появится потребность, какое-то желания, они тут же, сразу, будут удовлетворены.

Мне было интересно разобраться с этой формой первичной логики – «логикой Всего». Всё. Но еще и – сразу, немедленно. Младенцы не знают, что такое время, и не ощущают его. Они могут ощущать некое ритмическое время, но никак еще не распознают хронологическое. Мы можем сказать младенцу: « Подожди, всё получишь, но подожди час или два. Но если он хочет есть – он ожидает, что голод будет удовлетворен немедленно. Если ему плохо, где-то жжёт, или он испачкался, он ожидает, что помощь придет немедленно. То есть видите, «Всё и Немедленно» [или именно так, как ему надо – Н.Х.]. Но также это должно происходить само по себе. Мы не можем сказать младенцу «Подожди, сходи на кухню, открой холодильник, возьми еду, разогрей себе». Нет. Младенец ожидает, что всё всегда готовое, и должно появиться сразу. Всё, немедленно, само по себе и всегда наготове. И одновременно всё это вместе должно быть.

И вот эта форма, когда всё должно быть вместе, это всё в одном. И также – всё до конца.
То есть, если я хочу есть – этого должно быть столько, чтобы утолить свой голод, до конца. Я должен дойти до конца своего движения.
Если я злюсь – моя злость всё разрушит. Это тоталитарная логика.

«Я один». У этого есть другая особенность. Понятно, что младенец не может делать все самостоятельно. Но он мобилизует процессы галлюцинаторного типа, согласно которым все происходит так, как будто бы всё то, что давало ему окружение, как будто бы он всё это сам себе создал. Это очень важная вещь, и Винникотт обратил на это внимание. Он назвал это системой «создавать – находить».
«Я голоден – я галлюцинирую удовлетворение этого голода – и потом приходит мать в подходящий момент и приносит еду. А результат таков: как будто я сам себя покормил.
То, что я создал с помощью галлюцинации, я это нашел благодаря озабоченности и заботе окружения [но я не знаю еще, что это окружение дает мне всё желаемое- Н.Х.].
И что тут очень важно – это предваряет всё, что произойдёт после. Весь психический процесс предваряется этим. Как будто есть принуждение вначале реализовать эту «логику всего».
Если все это проходит не очень хорошо, когда у младенца не было этого ВСЕГО в самом начале, тогда что у него есть? Есть нехватка, неспособность получить все это в самом начале жизни. И тогда все это будет мучить, доставать субъект.

Пример пациентки, которая функционировала вот в такой логике – «всё или ничего». Когда в работе я использовал классический психоаналитический метод, и согласно этой методике я ей интерпретировал, что она хочет всё, и немедленно, но вообще-то это невозможно – получить всё и сразу. Но это не давало никаких результатов. Более того, она говорила «Но я хочу всего и сразу!», а я ей говорил: «Ну это же невозможно!», а она говорила: «Но я хочу! И немедленно».
Тогда я задавал себе вопросы. Как же так? Другие пациенты принимают то, что невозможно получить всё и сразу. И постепенно, благодаря этой пациентке, я начал понимать, что если она хотела всё и немедленно, это потому, что у неё никогда этого не было – всего и сразу. Такие отношения у неё были с самого раннего детства, что у нее не было возможности получить этот ранний опыт, а именно когда младенец получает все и сразу. Это то, что Фройд называл «океаническим чувством» (в работе «Будущее одной иллюзии», 1927г).

Это океаническое чувство – очень важное чувство. Это нам позволяет расслабляться, например. Когда у вас есть всё, вы всем удовлетворены, тогда вы можете все забросить, отпустить. А вы наверняка знаете людей, которые никогда не в состоянии расслабиться, к примеру, речь идет о гиперактивных людях. Они всегда в поисках чего-то, они вечно в движении, они всегда пытаются что-то найти, достичь, сделать. За гиперактивностью детей и взрослых очень часто скрывается то, что эта «логика Всего» в раннем детстве не была осуществлена. У этих людей нет такого опыта, в раннем детстве у них такого не было. И это приводит к тому, что то, чего они были лишены, согласно внутренней логике, принуждает это получить теперь, требует.

Обобщая. Мы не можем отказаться от того, чего у нас не было. Это выглядит очевидным, когда я это вот так говорю. Но это далеко не очевидно, когда мы в клинике встречаем нарциссические расстройства, патологию. Есть различные парадоксальные процессы, толкающие всё делать для того, чтобы получить то, чего не было в самом начале жизни. Чтобы потом смочь отказаться от логики Всего.

Есть маленький нюанс, это «достаточно». Нужно достичь достаточно, чтобы потом смочь выдерживать реальность. Для того, чтобы мы были в состоянии отказаться, прежде то, от чего мы отказываемся, должно у нас быть в достаточном количестве и качестве.
Если этого у нас было недостаточно, тогда мы попадаем в принуждение добиться того, чего у нас не было. А добиваемся мы этого для того, чтобы добившись, мы смогли от этого отказаться.
К примеру, это что-то, что мы можем получить в любовной жизни.
Например, я встретил привлекательную женщину, но я женат. Как же мне отказаться от этой женщины? Если она улыбается мне достаточно, и есть ощущение, что она покорена, я начинаю говорить себе «Вот, если бы я не был женат, если бы не то, и не это…». Таким образом, это мне позволяет отказаться от нее. Но если ничего такого не происходит, тогда возможно я бы вовлекся в такую соблазняющую игру, для того чтобы добиться её ответа, и после этого я бы сказал примерно что-то такое, что сказал и первый раз – сначала добившись, чтобы затем отказаться.

Итак, запомните. Первая логика – это «Логика «ВСЕГО». Потребность испытать всё в достаточной мере. А если всё это не было испытано достаточно, не было опыта такого, тогда появляется внутреннее принуждение, чтобы это все произошло. Потому что мы не можем отказаться от того, чего у нас не было. Это очень важно, особенно в клинике.
Если вы работаете с пациентами, относящимися к разряду пограничных, с нарциссическими пациентами, то вы видите, насколько это важно для исцеления их расстройства.
Это не соответствует нашим обычным размышлениям, потому что мы понимаем, что никогда не бывает всё, всё и сразу, всё готовое, всё нас ожидает. Никогда не бывает всё в одном… Но когда мы рождаемся, будучи новорожденными младенцами, у нас есть такое ожидание. Мы ожидаем от внешнего мира возможности получить этот опыт. Всё, сразу, именно как мы хотим, всё готовое и т.д. Это все происходит в символической манере.

У младенцев отсутствует способность к символизации, или крайне мало выражена. Способность к символизации будет развиваться постепенно, и до тех пор, их предел развития будет зависеть от того, насколько у младенца была возможность пережить и прожить этот этап океанического чувства. Если этот первичный способ психического функционирования был, и младенец получил такой опыт, тогда появляется возможность хотя бы частично отказаться от этой «логики всего».
Я не знаю, отказывается ли кто-то от нее полностью. Человек может сказать «я хочу все», но хотя бы он может сказать «не немедленно, я могу подождать, могу согласиться с тем, что это появится позже», и это делают даже маленькие дети. «Сейчас я это не могу, но я смогу это, когда вырасту». У детей есть такая репрезентация, что взрослые, родители могут всё.
Потому что всё, что не могут дети – им дают родители. А значит, родители могут всё – сделать, дать.
И тогда есть продвижение: всё, но не немедленно, а попозже. А также прибавляется и третий элемент: не самостоятельно, не в одиночку, не он сам всё может, этот ребенок. Есть вещи, которые можно сделать только с помощью других.

И так мы перейдем ко второму способу функционирования: возможно всё, но не немедленно, не «я сам», не всё вместе, не всё до конца, и не так, что без усилий всё должно быть готово. И тогда так происходит переход к «Логике «не-всё».
Мы это видим при воспитании детей, когда например дети играют, они полностью находятся в своей игре, но время проходит, и надо им либо поесть, либо пришло время купаться или сходить в туалет, или вообще спать. И невозможно сделать всё одновременно, все нужды сразу. Я не могу сделать всё вместе. Приходится дойти до классификации вещей.
И мы помогаем детям, мы им говорим: «Ты сейчас оставишь свою игру, но она никуда не денется, ты вернешься, и игра останется на месте». Мы не предлагаем отказаться от всего, мы им предлагаем отказаться от «немедленно», от «я сам», от «всё вместе», от «всего до конца», от «всего в одном», от «всё готово». И мы их приучаем к тому, что нужно прилагать определенные усилия, чтобы дифференцировать. И увидеть разницу, что не немедленно, а попозже, и так мы помогаем им учиться символизировать.

То, что ты не можешь сделать немедленно, ты можешь вообразить, представить. Классическая сцена. Ребенок говорит «Я женюсь на тебе, мама», что сложновато ;)
Мы говорим «Это не очень-то возможно, но ты можешь желать этого», ты можешь поиграть в это, ты можешь мечтать об этом. То есть мы говорим, что ты можешь это сделать, но в репрезентации, в представлениях. И тогда дети начинают играть в «маму- папу». Они могут мечтать и видеть сны о груди своей матери… Видите, почему так важна символизация? То, что я не могу на самом деле сделать (а вообще-то так много всего мы на самом деле не можем сделать, и что же, мы обязаны полностью от всего этого отказаться? Неужели мы можем полностью отказаться? Это же ужасно – отказываться от желаний).
Если вы хотите попасть в тяжелую депрессию, тогда откажитесь от своих желаний. Я не сказал «отказываться от реализации желаний», я сказал «отказываться от желаний». Как можно отказаться от желания? Только найдя способ удовлетворения, и мы находим экстраординарный способ, это символическое удовлетворение желаний.
«Ах, эта красивая женщина, от которой я должен отказаться!» Но если между нами был обмен сообщническими улыбками, это как будто символически у нас с ней уже всё было.
То есть это способ удовлетворения своих желаний.

Итак, возвращаясь к способам удовлетворения желаний.
Первый – «получить всё»,
Второй – «не немедленно, не «я сам», не всё сразу, не всё уже готово, но символически всё же возможно это «всё». Символически возможно получение всего.

Вы видите, в этом втором способе функционирования мы сами начинаем находить место для процесса символизации, тогда как в первом способе функционирования нет места для символизации.
Эти два способа пересекаются, они не существуют отдельно, один или второй. Они перемешиваются, какой-то превалирует.

Первая модель – это поиск идентичности перцепции, или восприятия. При котором все должно быть одинаково, похоже [то, что я хочу – должно реализоваться, полностью соответствуя, совпадая с моим представлением, желанием – Н.Х.].
Второй способ – поиск идентичности мышления. Здесь тоже речь идет о поиске идентичного, но одинаковое мышление – это не то же самое, что одинаковое восприятие, перцепция.
Если мы говорим об идентичном восприятии, я могу сказать: «Я хочу зеленый стул» (и не устроит никакой иной, кроме того, что я имею в виду). Это идентичность перцепции.

Но если речь идет об идентичном мышлении, я могу сказать «мне нужен стул», и важно, чтобы это был стул. У меня нет необходимости, чтобы перцептивно, этот стул был именно таким, как я себе представляю, например, зеленым. Главное, что это стул. Для восприятия и для мышления это не одно и то же.
Предмет абсолютно такой же, или же просто сходный предмет, похожий. Потому что этот похожий предмет, но не идентичный, не такой же.

Вывод можем сделать, например, любовная жизнь. Когда я был младенцем, я был безумно влюблен в свою мать, позже, для того чтобы безумно влюбиться — мне нужна мать (и не важно, что она постарела, и у нее есть мой отец). Это если мы находимся в поиске идентичности восприятия. Нужна она, или мне нужно найти кого-то, кто абсолютно похож на неё. Но это не очень просто  :) . Это если мы говорим об идентичности восприятия.
Идентичность мышления: Когда я был младенцем, я был безумно влюблен в свою мать. Потом я сделал открытие, что моя мать – женщина  и я влюбляюсь в женщин, которые похожи на мою мать.  Моя мать была брюнетка  я люблю брюнеток…
Но поскольку существует запрет на инцест, но можно искать женщин, и даже блондинок, и я готов обмануть свое Сверх-я, которое говорит «Внимание, это мать твоя!»

Но вы видите, у меня есть символический концепт, концепция Женщины. Гораздо легче найти женщину, чем найти вновь мать. Но все-таки хотелось бы, чтобы хоть что-то напоминало, было похоже на мать, и не надо, чтобы это было слишком явно. Она может не быть похожа физически, но у нее могут быть какие-то черты характера, как у мамы, особенности некоторые. И достаточно, чтобы было несколько похожих элементов, частей, для того, чтобы я смог перенести на этого человека свои любовные желания. Эта другая женщина будет символизировать мою мать, а это значит, что она будет и не будет моей матерью.
То же самое для женщин. Им важно, чтобы они отказались от идентичного отца, но чтобы они его нашли символически.

Первая организация – она не символическая [а буквальная], а вторая организация предлагает выход, заключенный в поиске символа (части, символизирующей целое), чтобы справиться с беспомощностью.

Первый способ функционирования – поиск всего, второй – не немедленно, не всё вместе, не в одиночку, «всё, но не всё», так как всё символически – это не всё.
Третий способ функционирования – это выбор. Например, есть очень много возможных женщин. Но у меня есть свои особенности, частный особый вкус. Есть те женщины, которые нравятся мне больше, чем другие, а почему – я понятия не имею, отчего так происходит, но это так. Есть женщины, которых я могу желать, а есть те, которых я не желаю… Они все не эквивалентны, не одинаковы. И я вхожу в другую логику, и это –логика выбора. Выбор таков – что не все женщины, возможно их будет несколько, но не все вместе, а сначала будет одна, затем другая… К тому же, их надо соблазнять, за ними ухаживать, тратить время и т.д.

И тогда мы входим в Логику Выбора:
Хорошая вещь, в подходящий момент, в удачное время, при подходящих обстоятельствах, в хорошей манере, с хорошим человеком, и т.д.
Так мы сталкиваемся с чем-то, что находится в логике выбора. Когда мы слушаем людей, мы понимаем, что нужно найти и подходящего человека, и в подходящее время, а ухаживание происходит с использованием хороших манер, и это не те манеры, которые подошли бы для всех других. И так как мы должны вести себя как цивилизованный человек, который не только способен символизировать, но также способен делать выбор, и который способен постепенно развивать жизнь взрослого человека, а значит человека, обладающего способностью удовлетворять свои желания.

Если бы я оставался в логике всего, это бы перевернулось как качели, и попало бы в логику НИЧЕГО. Это бы качнулось в сторону логики неудовольствия.
Когда я был младенцем – была возможность получить всё. Но она была связана с тем, что я был настолько немощен и не способен ни на что, был настолько беспомощным, что окружение мне приносило это всё. И это уже будет не так, когда мне 3 года, и уже не так, когда мне 5 лет, и по мере того, как я взрослею, это всё менее и менее так, как было в самом начале.

Если я сохраню эту «логику Всего» в 25-30 лет, я буду невероятно несчастный. Потому что без конца я буду получать «не всё». А если мне удалось развить способность к символизации, тогда у меня будет система утешения. Я смогу выдерживать то, что я получаю не всё, потому что я прошел, проник туда, где есть символы.
Я не могу иметь всё, но я могу сходить в кино, посмотреть фильмы, я могу прожить чужие жизни «по доверенности». То есть у меня есть система, которая помогает мне получить то, что я не в состоянии получить на самом деле. Вы понимаете, почему я настаиваю на важности символизации, как выхода из тупиков, с которыми мы сталкиваемся при работе с нарциссизмом.

Нарциссическая патология и нарциссическое страдание связаны с «логикой всего». У них нет доступа с тому, что давало бы доступ к способности символизировать. Именно поэтому наши пациенты с нарциссическими страданиями нуждаются в том, чтобы мы им помогли найти ход к этим системам символизации. Потому что это фундаментальная модель их страдания. Потому что они страдают от того, что если всё не так, как им хочется, для них это равнозначно тому, что у них вообще ничего нет.

Если вы будете слушать своих пациентов, вы заметите, что это появляется очень часто, даже в виде терминов: всего, ничего, никогда… То есть экстремальные термины. Всемогущество / Беспомощность. Никогда больше, один раз для всего… И мы понимаем, слушая их, насколько они пронизаны этой логикой Всего, тотальности.

Понятно, что для того, чтобы лучше жить, нужно выбирать.
Логика выбора облегчает нам жизнь. Но для того чтобы оказаться в этой логике, нужно поработать. Потому что следует найти хорошую вещь (дело), найти подходящий момент, в подходящих обстоятельствах, и хорошим способом.
Я сейчас с вами говорю, и без конца размышляю о том, что я вам говорю сейчас, какую хорошую (подходящую) вещь надо сказать именно сейчас, анализирую, как вы реагировали на уже сказанное, при хороших обстоятельствах. А если бы вы были в ресторане, а я подошел бы к вам и сказал: «Подождите, я должен вам что-то объяснить!» – это не подходящие обстоятельства. А если мы случайно встретимся на улице, и я начну читать вам курс, вы подумаете, что это странно, или скажете «Он сумасшедший, этот мужчина».
То есть я должен с вами разговаривать в подходящей манере. Потому что если я не использую правильный способ, вы даже не поймете, что я вам скажу. И я не говорю с вами на том уровне вашего обучения, на котором вы находитесь, таким способом, когда я выступаю на международной конференции, где находятся несколько десятков самых известных аналитиков в мире. То есть я должен выбрать подходящую манеру.
То есть я должен вам сказать хорошие вещи, я должен дождаться подходящих обстоятельств, места, использую подходящую манеру, и так далее, и так далее. Это моя работа…

Рене Руссийон, ВШЭ, 28.09.2019

…прилетели

То, что сейчас происходит со всеми нами, сильно напоминает мне экстренное торможение автомобиля на ухабистой дороге. Вынужденное, конечно, чтобы предотвратить куда более ужасную катастрофу… Но само это торможение, с заносом, а может и переворотом, уже по сути авария. Вздыбленный тормозной путь на раскаленном асфальте, в клочья стертые покрышки, дым из под капота, по которому уже ясно, что внутри точно что-то сгорело, в лучшем случае что-то не самое ключевое. Ну а в худшем – сильно значимое, и это окажется непоправимо, чтобы вот раз и поехать дальше, как ни в чем не бывало, хоть вручную толкай теперь себя до ближайшего сервиса.
Мне кажется, мы все еще пока летим, как в замедленной съемке. Ремни безопасности вот-вот предотвратят выбивание лобового стекла устремленной вперед головой. И грудь уже сильно сдавлена. И как в замедленной съемке время словно остановилось. И даже получается рассмотреть, как зависают в воздухе секунды, и подумать: «Интересно, что же теперь будет?»
Мы это узнаем, когда машина полностью остановится, и первый шок пройдет, и получится пошевелиться. И по боли от ремней станет понятно, что мы пока все-таки живы… Но что будет, и каков урон, мы сможем понять лишь выдавив дрожащими от волнения руками чуть заклинившую дверь, и выйдя наружу. И обходя свою дымящуюся машину вокруг, и заглянув под капот, и ощупав колеса. Лишь тогда нам станет более понятно, как теперь быть со всем этим. Где мы, как мы, что необходимо, кого звать на помощь или получится справляться самим.
Но как раз в этот момент вновь всплывает ощущение, что мы как-то слишком разогнались. Что мы неслись, не успевая даже заметить, рассмотреть того, что происходит за окном. И что все больше стиралось ощущение скорости, и все больше казалось, что ее недостаточно, хотя при этом парадоксально пропадало какое-то ощущение смысла всего этого заезда. И потому, отчасти это аварийное торможение даже не переживается теперь как полностью неожиданное. Есть во всем происходящем какой-то экономический закон, закон баланса, закон причинно-следственных связей, или платы (ну или расплаты, кому как).
Главное, пусть перегретый и выбитый из колеи автомобиль только не вспыхивает теперь, тогда уж точно выбраться смогут не все. А с остальным разберемся. Все же это более обнадеживающая история, чем, например, ядерная зима. Хочется верить, что могло быть и хуже, и мы еще не самым страшным образом отделаемся, пусть и не быстро. А может, даже что-то в качестве наиценнейшего опыта приобретем, с чем сможем восстановиться и быть благодарными.

Коротко о сути психотерапии

В 99% случаев обращения к психотерапевту люди понятия не имеют, куда пришли и на что согласились. Некоторые из них бывают способны поделиться своими фантазиями или ожиданиями: хоть как-то объяснить, на что рассчитывают по окончании работы. Но в большинстве случаев клиенты не могут этого знать, и вообще людям не до этого. Так что даже получая от терапевта вопрос об ожиданиях, обратившиеся за помощью на нем не останавливают своего внимания. Это вполне объяснимо: им плохо, больно, хочется облегчения и еще нет навыков специфического мышления, которое только появится у них в дальнейшем в ходе терапии.

Конечно же люди не догадываются, что ВСЕ, АБСОЛЮТНО ВСЕ ПРОБЛЕМЫ, которые подталкивают их обратиться за помощью к психотерапевту, являются только следствием того, на каком уровне оснащен их психический аппарат, как он функционирует – постоянно или в момент острого ситуативного кризиса.

Всевозможные нарушения функционирования психики, проблемы с оснащенностью психического аппарата (чаще всего речь идет о его недооснащенности или преждевременным развитием. А все что созрело раньше срока – мы помним, да? — в сущности неполноценно).

Есть огромное множество всевозможных отклонений в функционировании психического аппарата: от временных, вызванных тяжелыми жизненными обстоятельствами, ухудшений. Приходящий в кабинет пациент говорит обычно так: «У меня случилось вот это и это, и я чего-то не справляюсь». При этом до трудных или трагических событий этот человек в принципе функционировал на достаточно высоком уровне, в чем обычно можно убедиться по тому, как обустроена его жизнь и каким преимущественно бывает субъективное самочувствие человека (если интересно, о признаках психического и эмоционального здоровья можно посмотреть вот здесь ).

Но есть отклонения более глубокие. И тогда человек приходит с тем, что никогда особенно не чувствовал себя благополучно, не ощущал себя хорошо справляющимся с собственной жизнью. В такой ситуации работа психотерапевта в целом состоит в том, чтобы помощь этому клиенту развить недооснащенный психический аппарат, развить наблюдающее Я и тестирование реальности. И это уже относится к длительной психотерапии.

Еще довольно часто по факту аналитики занимаются глубинной психотерапией характера. Для такой психотерапии показанием являются глубокие, сложные, многофакторные нарушения в функционировании психики, немалая часть из которых относится вообще к злокачественным, и лечению поддается очень трудно.

Поскольку происходит такая работа весьма долго, болезненно, психотерапевту приходится продираться через мощнейшее сопротивление, через деструктивность пациента, иногда годами выдерживать его агрессию, ненависть, нападение в разных формах на рамку и условия психотерапии, на сам процесс совместной работы, на себя самого и даже зачастую на личность аналитика, вплоть до буквальной угрозы физической безопасности последнего.

Поэтому чтобы со всем этим быть – психотерапевту обязательно необходимо создать для себя такие условия, чтобы не только принести пользу пациенту, но и выжить самому. И потому терапия начинается с правильно организованного терапевтом процесса, его рамки, условий, обязательств и обязанностей внутри.

Но всего этого клиенты не знают, когда приходят впервые. И самое основное, чего они не знают – это то, что глубинная психотерапия не является разовой акцией, разовым занятием или встречей. Это серьезный, постепенно организуемый психотерапевтом процесс, настроенный в первую очередь на глубинные структурные изменения в психическом аппарате пациента.

Для этого пациенту необходимо приходить, максимально открыто говорить обо всем, что его беспокоит (включая то, про что говорить не хочется), и оплачивать работу аналитика.

Именно по этой причине если нормальный психотерапевт взялся помочь пациенту (помочь тому развить, дооснастить, улучшить работу психики), то ПСИХОТЕРАПЕВТ ВЗЯЛСЯ ИМЕННО ЗА ПРОЦЕСС.

Когда мои пациенты в раздражении спрашивают, с какой такой стати они должны оплачивать те встречи, на которые они не пришли, особенно по очень уважительным причинам, я задаю им встречный вопрос:

– Представьте следующее: Ваш начальник в офисе нанял Вас работать над его проектом (а нанял – это значит, что вы работаете именно на него, а не на Петра Петровича из другой фирмы). И вот однажды, когда Ваш начальник внезапно заболел, он Вам позвонил и сказал: знаете, я заболел, и поэтому сегодняшний день работы я решил Вам не оплачивать, меня же нет.

Вы попробуете возразить: — Но как же так, я же работаю над вашим проектом, даже когда вас нет в офисе – я занят Вашим проектом, для этого я вам и понадобился. Я на рабочем месте, моя голова занята вашим проектом, я отказал Петру Петровичу работать у него, чтобы быть полезным для Вас. От того, что Вы заболели, я буду в некотором смысле бездействовать, простаивать. Но только потому, что вы платите мне зарплату, я готов дожидаться вашего выздоровления, и мы продолжим с того места, на котором прервались.

Так вот, вопрос следующий: если ваш начальник продолжит настаивать и не станет платить вам за те дни, когда он отсутствовал, Вы останетесь тратить время своей жизни, свой профессионализм (кстати дорого вам доставшийся), работая над его проектом без гарантии оплаты ?

Или еще так могу спросить: если вы сдали квартиру человеку, который на время отпуска решил вам не оплачивать арендную плату, вы продолжите с ним сотрудничать, или выставите его вещички за дверь и спокойно поселите другого жильца, который все-таки понимает, что платит за все время, пока пользуется вашей жилплощадью. И даже если его там нет – он платит за то, чтобы там хранились его вещи.

Не самом деле, от того, каков будет ответ, часто и зависит судьба психотерапии, а значит и возможность выздоровления, нормализации и налаживания в жизни пациента. Насколько хорошо клиент способен понимать данный факт – это также является одним из серьезных прогностических критериев его психотерапии.

Так что, упрощая, скажу так: если человек выдерживает психоаналитический контракт с оплатой всех своих пропусков, терапия имеет высокий шанс быть успешной. Потому что в норме терапия основана на принципе реальности, а не на детском соблазнении и обещании родительской любви: если для нас работают – мы платим, если нас просто любят – как матери детей, как жены мужей, как друзья или родственники друг друга – там не оказывается услуга. Там происходит самопожертвование ради любви, а не квалифицированная помощь психоаналитика.

Терапевт тоже конечно же работает в некотором смысле «по любви». В том смысле, что если клиент не понравился, не откликнулась душа терапевта сочувствием к его состоянию или ситуации, от него и деньги никакие не нужны. И тем не менее эта иная форма любви, основанная прежде всего на любви к своему делу, на преданности клиенту/пациенту (если я с вами работаю – то я С ВАМИ работаю, а не вышвыриваю вас вон только лишь потому, что пришел кто-то, кто сейчас за ваше время и место готов побольше заплатить). Кроме того, реально можно помочь лишь тому, что готов и со своей стороны брать ответственность именно за свой процесс.

Наверное, это печальная данность и может разочаровать многих. Но что-то мне подсказывает, что если люди на самом деле чувствуют необходимость лечиться, то рано или поздно – иногда немало поэкспериментировав, походя по разным специалистам — им придется примириться с тем, как устроена реальность Мира, нравится им это или нет. Обычно все пути, сколь бы петляющими они не были, стремятся привести человека к здоровью. Не случайно говорят, что даже внутри самого глубоко нарушенного психически человека есть та самая здоровая часть, которая способна видеть, понимать и выдерживать принцип реальности…

Вот и мы, психотерапевты, сидим в своих креслах именно ради этого

Доступно о работе негатива и её связи с одиночеством

… пишет моя коллега из Кишинёва Ксения Канская по следам интереснейших лекций, посвященных этому уже нередкому состоянию.

Так, описывается тот самый «феномен бездонности», ненасыщаемости достаточно большой группы пациентов, функционирующих на пограничном уровне. В конспекте очень понятным языком описаны причины того самого неутолимого голода и ярости таких пациентов (обращенной вовне или чаще внутрь себя) на то, что ничего не подходит, ничего не работает, ничего не насыщает эту бездонную черную дыру, полную безнадежного отчаяния.

Когда субъект в младенчестве вынужден чрезмерно долгое время пребывать в отсутствии объекта (буквально или эмоционально), он вынужден галлюцинаторно удовлетворять своё желание или потребность. Это галлюцинаторное удовлетворение — насыщенное по своему характеру — оставляет след в психическом – как бы след чистого удовольствия.
И тогда, впоследствии, уже в своей взрослой жизни, человек не сможет принять инвестиции реального объекта. Потому что велика будет разница между следом в психическом о насыщенном галлюцинаторном удовлетворении и реальной инвестицией (реальной заботой) реального объекта в реальном мире. Ведь реальной заботе реального человека до уровня «чистого» удовольствия младенческой «галлюцинации» никогда не дотянуться.
Соответственно, те инвестиции, которые реально может предложить реальный человек – партнёр, психоаналитик, коллега, друг, любовник и т.д. — психика пограничного пациента не способна принять. Это подобно тому, как Земля после долгой затяжной засухи уже не способна впитывать воду, когда пошёл ливень.

Клиника работы негатива – это неспособность психики впитывать целебные воды реальной – а значит далеко не совершенной – земной Любви, и, как следствие, отвержение реальных объектов. Объекты воспринимаются как плохие, не годные, ибо их инвестиции не дотягивают до совершенства галлюцинаторного удовлетворения желания. А все плохое психика отбрасывает во вне, то есть отвергает.
Субъект проецирует на объект идеальное (галлюцинаторное в прошлом) качество удовлетворения желания и ожидает от него этой совершенной, по сути, галлюцинации.
Чего ни один реальный объект дать не может. И тогда он воспринимается как плохой и ответственный за фрустрацию.

Андрэ Грин говорит:
«В случае, когда объект отвечает на потребности субъекта не полно, то негатив перейдет из разряда виртуального в реализованный негатив, в форме противоположности положительному ожидаемому и предполагаемому из-за появившегося разочарования. Это напряжение между воспоминанием о галлюцинаторном исполнении желания и настоящим (реальным) опытом, который удовлетворяет потребность, но разочаровывает желание – имеет фрустрирующее воздействие. И появляется выталкивание во вне непереносимых аффектов, связанных с объектом, которому они адресованы.

Такой объект становится ответственным за плохое самочувствие, за плохость и идентифицируется как чуждый и внешний» ( перевод с французского Аурелии Коротецкой).
Этот реальный объект делается ответственным за плохое самочувствие и за все фрустрации субъекта с клиникой негатива.

Становится понятно, какие будут у человека с клиникой негатива объектные отношения.
(а именно – никаких, или такие, которыми он будет неудовлетворен). Боль пустоты, отчаяния и одиночества.

Для того, чтобы в жизни человека появился другой человек, необходимо, чтобы

1. качество удовлетворения менялось во времени,  а не оставалось только галлюцинаторным: психике необходим опыт встречи с переносимым для неё несовершенством и с неполнотой удовлетворения);

2. имела место переносимая разница между галлюцинаторным исполнением желания и реальным удовлетворением потребности

По следам семинаров Аурелия Коротецкая о работе негатива.

Источник: см

Ранняя материнская нехватка и дефицит первичного нарциссизма

Говоря о пациентах с психосоматическим функционированием, мы неизбежно сталкиваемся с травмой привязанности в первые месяцы или годы их жизни. Почти всегда в их истории обнаруживается наличие ранней материнской нехватки. Это значит, что взрослые пациенты в раннем детстве были травмированы либо из-за частых разлук с матерью, либо из-за продолжительных разлук, либо из-за частых и продолжительных вместе или внезапных разлук. Дети были помещены в больницы, либо что-то случалось с матерями, или по другим причинам мать и младенец были разлучены.

Так же в их личной истории в связи с разлукой обнаруживалась либо анаклитическая депрессия, описанная Рене Шпицем, либо психотическая депрессия, описанная А. Френсис Тастин. А также у этих пациентов обнаруживался «комплекс мертвой матери», описанный Андре Грином в терминах «белого траура». То есть, у этих детей были как изначально депрессивные, подавленные, несчастные матери, так и матери, в результате произошедшей в их жизни трагедии, внезапно погрузившиеся в горе, оказавшиеся поглощенные им. Дети таких матерей имели опыт радости и наслаждения во взаимно-хороших отношениях с матерью, как вдруг, внезапно эти матери становились неузнаваемы:  становясь мертвыми не физически, но психически, эмоционально отсутствующими.

В отличие от потерь реальных, в случае «комплекса мертвой матери» ребенок сталкивался не с потерей груди или объекта, мамы, но с потерей смысла, поскольку ребенок не мог понять, что произошло.

Очевидно, что мать в состоянии горя, забирающего все её силы, или мать, эмоционально выключенная из контакта с младенцем, но лишь машинально выполняющая операции по уходу за его физическим функционированием (основная цель которых – не дать ребенку умереть), не могла быть ни источником инвестиций, ни опорой для первичного нарциссизма своих детей, что привело в результате к его дефицитарности.

Также часто обнаруживалось, что матери в будущем психосоматических пациентов были не способны принимать, вбирать и выдерживать аффекты своих детей. Часто речь идет об очень жестких, требовательных, эмоционально холодных матерях, с которыми не было возможности установить эмоциональную близость по причине их недоступности.

Кроме этого важно подчеркнуть, что в своем описании анаклитической депрессии Р. Шпиц настаивает на прогрессивном стирании агрессивных манифестаций у младенца, за которыми следуют манифестации соматического порядка (бессонница, потеря веса, сопутствующие заболевания).

В работе «Ментализация и психосоматика», Пьера Марти пишет, что матери с недостаточно развитыми или поврежденными органами чувств, с дефектами органов чувств, – глухие, слепые, глухонемые – по определению не могут быть достаточно хорошими и у таких матерей дети скорее всего будут плохо ментализированными, из-за чего вырастая, с большой долей вероятности могут функционировать в психосоматическом регистре.

Также он пишет о тех, кто имеет риск стать психосоматическим пациентом. Это дети из многодетных семей, а также дети матерей, которые воспитывались в многодетных семьях. Постоянно беременные мамы, постоянно теряющие детей или абортирующие, рожающие много детей, очевидно имеют дефицит и сил и возможностей заниматься всеми равнозначно и симметрично запросам каждого ребенка в отдельности. В таких условиях практически невозможно провести работу горя по всем потерям. Поэтому эти мамы недостаточные, дефицитарные, с нехваткой материнства. Что неизбежно делает их детей обделёнными, какими бы хорошими, добрыми эти матери не были. В условиях, когда силы и возможности живого человека ограничены, но этот факт словно не учитывается в таких семьях, к сожалению, расплачиваться буду дети, протаптывая свой психосоматический путь во взрослое будущее.

Психизм ребенка не может возникнуть без психизма матери. И потому развитие психического аппарата ребенка происходит в том регистре, в котором психически функционирует мать. В условиях ранней дефицитарности материнского управления очевидно, что первичный нарциссизм таких пациентов оказывается дефицитарным, а потому весьма хрупким.

Это приводит к тому, что для психосоматических пациентов более травматичными являются именно нарциссические потери в жизни, чем объектные.

Все, что так или иначе связано с самооценкой, идеей общественного оценивания или понятия «как правильно», оказывается уязвимым в наибольшей степени.

Вспоминая случай Матильды, мы видим, что для пациентки Пьера Марти, в жизни которой случилось очень много потерь, в том числе и смерть мужа, наиболее травматичным событием оказался арест и лишение свободы брата, о котором она заботилась с детства и чьим воспитателем себя считала. Не факт разлуки, сопереживание человеку в заключении, а именно признание его виновным и заключение. Словно это она не справилась, она не смогла предотвратить чего-то, что по ее мнению, должна была осуществить.

Как пишет Клод Смаджа, в раннем периоде развития влечений и психики, когда процесс разъединения между Я и не-Я, между субъектом и объектом еще не завершен, происходит некое травмирующее событие. Как следствие, любая объектная утрата в этой ранней конъюнктуре обязательно запечатлевается как нарциссическая потеря.

Преждевременно сформированное Я и сверхинвестиция реальности

При оператуарном функционировании очень важно разглядеть первичную нарциссическую организацию Я. Как мы уже увидели, экономические условия, с которых психическое функционирование пациента запускает движение дезорганизации вплоть до появления соматизации, необходимо искать в ранней истории пациента. В целом они связаны с пережитым опытом боли, оставившей в психике прочные следы, составляющие нарциссическую рану. Нередко в истории большого количества пациентов обнаруживается травматические переживания, похожие на описанные Ференци в тексте 1933 г., о смешении языков взрослого и ребенка», вследствие чего внутри «Я» устанавливается интранарциссическое расщепление, которое противопоставляет процессу регрессии некий процесс «травматической прогрессии». В этом процессе узнается концепция преждевременного развития (недоношенного) «Я», о котором говорил М.Фэн в 90-х годах.

Очевидно, что всё, сформированное до срока, по определению не может быть зрелым и хорошо оснащенным. М. Фэн вводит определение «императива преждевременного Я». Речь идет о предформе самоуспокоительных систем, необходимость которой обусловлена незавершенностью эротической функции, что помещает ребенка в травматическую ситуацию. Ее можно сравнить с примитивной логикой, о которой говорит Мишель Нейро в своей работе «Принципы иррационального». Для него примитивная логика соответствует психическим процедурам, появившимся преждевременно в ответ на ранние и даже трансгенерационные травмы, на той фазе развития, когда Я и внешний мир находятся в состоянии недифференцированности, нечленораздельности.

Защищая Я от вторжения тревоги, появляющейся из-за недостатка репрезентаций и бессознательных фантазмов, происходит сверхинвестиция фактического, которая особенно затрагивает область галлюцинаторного исполнения желаний.

Из-за ранних отношений со своим окружением психическое выражение аэроэротизма и инфантильных страхов еще в раннем возрасте стало переживаться субъектом как невыносимая опасность для его Я. Таким образом, основополагающим элементом развития становится подавление способности к галлюцинаторному удовлетворению желания. Эта репрессия продиктована императивом конформности Я, императивом, сначала являющимся материнской обязанностью по отношению к своему ребенку, и лишь затем встраивающимся в ментальное функционирование субъекта.

Речь здесь идет о чрезмерном развитии автономии Я, что делает его сверхадаптированным к социальной реальности, ее ценностям и нормам. Это определенное требование к Я. Я должно стереть любой индивидуальный симптом и любое аффективное выражение. Таким образом, этот императив противостоит всему тому, что окрашивает и формирует индивидуальное своеобразие, и в конце концов заменяет порядок индивидуального порядком коллективного. В конечно счете эта неистовая защита через гиперинвестицию реальности приводит к изоляции Я, к ее автономии и к разрыву связей с источником  его влечений в ОНО.

Говоря языком Винникотта, мы могли бы описать данную изоляцию как пустоту в «зоне непосредственного опыта», через которую ребенок обыкновенно способен нетравматично  перейти из сферы всемогущих фантазий  в мир реальности, то есть главной травмой для младенца становится преждевременное вторжение реальности в его субъективность:

Такая травма возможна, например, при избыточной внешней стимуляции в первые месяцы жизни, в период безобъектности, а позднее – в любой ситуации, когда мир выходит из-под контроля ребенка, обретая свойство непредсказуемости. Таким образом, травма связывается с переживанием бессилия, и эта новая реальность не оставляет субъекту подстраховывающего опыта иллюзий.

Иллюзия – это символ; она есть то, что осознается субъектом как отличное от реальности, но при этом наделено смыслом таковой: игра во взрослых – у детей, искусство и религия – у взрослых. Иллюзию присутствия матери дает ребенку игрушка, взятая в детский сад или постель. Фотография близкого человека создает иллюзию, примиряющую с разлукой. Переходный объект – то что принадлежит сфере иллюзий – есть предтеча объекта внешнего: своего рода подстраховка для нетравматичного принятия реальности и своего места в ней.

Иллюзии насыщают пустоту, оставшуюся после ухода магических фантазий; потребность в «сотворенной» реальности отчасти удовлетворяется за счет «как если бы» – например, младенец обретает способность засыпать самостоятельно, «как если бы» мать укачивала его на руках. Это и есть, по сути, процесс формирования мира интроектов, используемых личностью впоследствии для автономного функционирования – то, чего был лишен психосоматический субъект. Неспособность к символизации не позволяет ему обходиться без реального объекта.

Для оператуарного пациента реальность имеет лишь один образ, тот, который ему явно  навязывается. Он не представляет себе, что этот образ может обладать несколькими гранями. У него может быть лишь одно «правильно». Он живет в бинарном мире: это есть или этого нет. Ему не ведомы муки мышления, сомнений, колебаний, проб. Ему присущ лишь один неизменный образ мысли. Объективность, рациональность – вот единственные критерии, который он использует, чтобы оценить реальность. Однако присутствия всех этих вышеназванных клинических элементов еще недостаточно для того, чтобы говорить о наличии у определенного субъекта оператуарного состояния.

У оператуарного пациента есть кое-что еще. Это безумный пациент. В чем же состоит его безумие? Оно состоит в том, что реальность пронизывает его больше, чем это ощущается в обычной жизни. Он подчиняется ей так, как бредовый психотик подчиняется своим голосам. Именно этот, главный аспект его ментальной организации проявляется в автоматическом характере его мышления и его поведения. Именно этот аспект заставляет близких людей воспринимать его как пустую оболочку, лишенную своей субъективности.

В 1921 году Фрейд пишет эссе «Психология масс и анализ Я», выискивая клинические наблюдения, открывающие путь доступа к более глубокому пониманию Я. Известно, что это исследование привело его к выделению двух механизмов, которые организуют Я – идеализации и идентификации. Эти наблюдения заинтересовали Фрейда лишь потому, что они демонстрируют, как в некоторых коллективных ситуациях Я субъекта может претерпевать заметные трансформации своей структуры. Индивид претерпевает внутри массы вследствие ее влияния глубокое изменение своей душевной деятельности. Его аффективность чрезвычайно повышается, его интеллектуальная деятельность заметно понижается; оба процесса протекают очевидно в направлении сравнения с другими индивидами, составляющими массу. Если мы сравним психическую деятельность индивида в толпе с деятельностью субъекта, находящегося в оператуарном состоянии, то сразу же заметим, что их сближает. И у одного, и у другого мышление утрачивает свои индивидуальные качества, которые составляли его своеобразие, его уникальность. Оно становится мышлением, действующим по приказу коллектива. Оно стало коллективным мышлением, подчиненным одной-единственной модели. Оно стало не-мышлением.

Однако другой отмеченный Фрейдом аспект, а именно сверхвысокая аффективность, наоборот, отсутствует в оператуарном состоянии. Напротив, у него мы встречаем значительный недостаток аффективных манифестаций, что в полной мере иллюстрирует эссенциальная депрессия.

Фрейд пишет о том, что внушение (или, точнее, внушаемость) является примитивным и неустранимым феноменом, фундаментальным явлением психической жизни человека». Отношения индивидов в толпе, а также то, что связывает каждого с вожаком, постулируется как либидинальные. Данный пункт интересует нас постольку, поскольку мы неоднократно подчеркивали чрезвычайную чувствительность оператуарного пациента к знакам признания или осуждения со стороны социума. Вариативность его чувства самоуважения напрямую связана с данными знаками коллективной реальности, а угроза дезорганизации, особенно в соматическом плане, возникает, если его связь с «благоприятными условиями окружения» ослабевает или утрачивается.

Модификация психической деятельности индивида в толпе происходит, утверждает Фрейд, из-за процесса регрессии, затрагивающего Я-Идеал. «Психологическая масса, – пишет он в 1932 году, является собранием индивидов, которое в свое Сверх-Я ввели одно и то же лицо и которые на основании данной общности идентифицировали себя друг с другом в своем Я». Личный, собственный Идеал субъекта моментально стирается при коллективной конъюнктуре, чтобы дать место внешней фигуре Сверх-Я.

Список литературы:

1. Введение в психосоматику. Л.И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2015-2018 гг.

2. Интернет-источник: http://golenevalada.ru/blog/uilfred-bion-istoki-myshleniya-alfa-funktsiya-snovidnoe-myshlenie/

3. Психосоматика. Л. И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2016-2018 гг.

4. Рождественский Д. С. Homo Somaticus. Человек соматический. – Спб: ИП Седова Е.Б., 2009, 264 с.

5. Смаджа К.  Оператуарная жизнь: Психоаналитические исследования. Пер. с фр.—М.: Когито-Центр, 2014. – 256 с. (Библиотека психоанализа).

6. Фэн М. Психоанализ и психосоматика. Статья из сборника Французская психоаналитическая школа / Под ред. А. Жибо, А.В. Россохина. Спб.: Питер, 2005, — 576 с., илл.

О понятии материнской функции

Сутью понятия «материнская функция» являются нарциссические инвестиции субъекта и его первичная нарциссическая опора.

Первичный нарциссизм является обязательной теоретической предпосылкой для фрейдовского понимания последовательности влечений в жизни ребенка. Фрейд неоднократно подчеркивал, что первичный нарциссизм представляет собой состояние, в котором находится младенец при рождении. Согласно этой концепции, идеальное место для проявления первичного нарциссизма — это жизнь в утробе. Первоначально ребенок не отделяет себя от своего окружения и может ощущать материнскую грудь как часть самого себя. Лишь постепенно, и только в процессе взаимодействия с другими, начинается психическая жизнь субъекта, в процессе дифференциации Я от не-Я.

Нарциссизм развивается из двух источников: одного внутреннего, либидинозного совозбуждения, и другого внешнего – материнских инвестиций. Фрейд полагал, что младенец становится местом проецирования нарциссизма родителей. Эти нарциссические инвестиции, исходно вторичные, делают из младенца «Его величество ребенка». Любое прерывание или недостаток этого источника инвестиций сопряжены с серьезными трудностями для жизни влечений ребенка и создают условия для развития нарциссических организаций у взрослых. Именно мать берет на себя временную работу по управлению и регулированию всеми соматическими и психическими функциями своего младенца. Именно она является тем организатором, который отсутствует у младенца в начале его жизни.

Таким образом, первичный нарциссизм характеризуется состоянием полной беспомощности младенца, переживаемое им как всемогущество за счет усилий оказывающего ему уход объекта.

То есть в основе процесса нормального формирования Я заложен тот самый полный первоначальный союз между младенцем и его матерью, а сложности и препятствия на этапе этих базовых процессов ведут к серьезным нарушениям в функционировании индивида

Для П. Марти материнская функция предполагает существование внешней опоры, которое обеспечивает лицо, бдительное в отношении эволюционных и контрэволюционных движений субъекта. Исполняя свою материнскую функцию, имеющую по большей части бессознательный характер, мать возвращает тело ребенка в состояние спокойствия и бессознательности.

По мнению П. Марти, «в идеале мать аффективно инвестирует не слишком много и не слишком мало — благодаря регулированию системы возбуждения-противозбуждения — в каждую функциональную систему (например, респираторную, пищевую, экскреторную, связанную со сном) своего младенца, потом она дезинвестирует эти системы, постепенно покидая их и, наконец, уступает и предоставляет их регулирование самому субъекту». Эта прерывистость материнских инвестиций перекликается с идеей М. Фэна о женщине, являющейся попеременно матерью и любовницей, когда она изымает свои материнские инвестиции для того, чтобы эротически инвестировать отца ребенка, их уход уступает место цензуре любовницы, создавая, таким образом, условия, в которых у ребенка могут появиться способности к истерической идентификации с желанием матери. Такие идеальные обстоятельства представляют собой прелюдию к фантазматической жизни.

О сходстве и различии между материнской функцией в паре мать-младенец и терапевтической функцией в отношениях терапевта и оператуарного пациента довольно подробно писал Пьер Марти. Аффективные инвестиции близкого объекта (младенца или пациента), исходящие от матери или от аналитика, становятся функцией, которая не возникает сама по себе, а должна быть еще осмыслена.
М. Фэн в своем исследовании «материнской функции по П. Марти» небезосновательно подчеркивал вовлеченность Сверх-Я, присутствующую в понятии функции. Обычно эта функция вписывается в ткань социальных отношений между индивидами.

Наличие материнской функции предполагает, что инвестированный ею субъект знает ее цель и научился ею управлять. Также предполагается, что субъект, вновь инвестированный этой функцией, интегрируется в свою очередь, в ансамбль значимых кодифицированных связей, которые существуют еще до нее и которые она, вероятно, сможет изменить и улучшить, сохраняя начальную цель, остающуюся главным образом целью самосохранения, но не индивидуального, а коллективного порядка. С этой точки зрения можно считать, что материнская функция охватывает задачу сохранения рода.

Здесь мне хотелось бы вспомнить последователя Мелани Кляйн, известного представителя британской школы психоанализа Уилфреда Биона, и одно из базовых понятий его психоаналитической концепции, а именно понятие Альфа-функции (α -функции).

α-функция – концепт, с помощью которого Бион попытался смоделировать и представить, как может происходить становление психического опыта, каким образом человек из рецептивного и воспринимающего существа становится мыслящим и способным переживать  эмоциональный опыт, с которым сталкивает его жизнь, и находить смысл, который помогает ему на этом непростом пути.

α -функция – фундамент, точка отсчета функционирования психики, с которой начинается сложная переработка сенсорного, чувственного и эмоционального опыта, всех раздражителей, поступающих из окружающей среды. Все эти необработанные импульсы, впечатления и отклики на раздражители трансформируются благодаря α-функции в визуальные образы α-элементы, которые в свою очередь становятся исходным материалом для дальнейшей переработки мышлением, а также для мыслей сновидения, сновидного мышления. α-элементы пригодны для запоминания и дальнейшего использования психикой.

Первоначально α-функцию для каждого человека выполняла мать. Маленький ребенок, младенец еще не способен перерабатывать собственный эмоциональный и телесный опыт, и мама становится для него его мыслительным аппаратом, помогая ему справляться со сложным опытом, придавая значение этому опыту и смысл, обозначая переживаемое словами, переводя в образы, способные успокоить ребенка, дающие ему возможность засыпать и видеть сны. Мать помогает ребенку справляться с хаосом. Её фантазии, ревери, мечтания в отношении малыша — все это становится их общим переживанием, в котором маленький человек обретает самого себя и вбирает эту способность к α-функции, которой так щедро делится мать. Её нежный шепот, теплые прикосновения, укачивания, колыбельные песни, смешные гримасы и слова, ее улыбки, смех – весь этот нехитрый на первый взгляд арсенал становится важнейшим опытом для малыша, формирующим основу его психического пространства.

Если же этих коммуникаций не хватало, тогда у ребенка не формируется способность к α -функции. В этом случае мы имеем дело с травмой, с невозможностью перерабатывать эмоциональный опыт, справляться с телесным напряжением, аффектами, импульсами, фрустрациями.

Чтобы понять причину плохо работающей α -функции, Бион также исследовал ситуацию отсутствия матери. Он называет это переживание «не-вещь». Мать отсутствовала физически или психически, поэтому она не могла переработать переживание ребенка, не могла их вместить в себя. И ребенком это могло переживаться как катастрофа, которую вследствие недостаточно развитого психического аппарата невозможно было помыслить, понять, а можно было только отбросить, избавиться, отвергнуть ее. Но это неинтегрированное, не переваренное в α, тем не менее оказывается где-то размещено.

Об этом же пишет Д. В. Винникотт, говоря, что индивид наследует процесс созревания. Он осуществляется постольку, поскольку существует поддерживающее окружение и настолько, насколько оно существует. Поддерживающее окружение – сложное явление и заслуживает специального изучения само по себе; его существенная особенность – то, что оно само развивается неким образом, адаптируясь к изменяющимся потребностям растущего индивида.

Индивид переходит от абсолютной зависимости к относительной независимости и независимости. В норме развитие происходит со скоростью, не превосходящей скорости нарастания сложности ментальных механизмов, связанной с нейрофизиологическим развитием. Поддерживающее окружение может быть описано как холдинг (“содержание”), развивающийся в уход, к которому добавляется объектное присутствие. В таком поддерживающем окружении индивид совершает развитие, которое можно классифицировать как интеграцию, к которой добавляется проживание (или психосоматическое единство) и, затем, объектные отношения.

Возвращаясь к описанию материнской функции, данному П. Марти, мы встречаем напоминание, предложенное Фрейдом в работе «Очерки по теории сексуальности (1895) описание опыта удовольствия, который структурирует и формирует Я. Для того, чтобы понять, каким образом потребности тела находят свое разрешение в опыте удовольствия, Фрейд допускает необходимость внешнего вмешательства; это требование связано с тем, что младенец находится в состоянии первоначальной беспомощности (неотении).

Важность объединения природы этого внешнего вмешательства и качеств, необходимых матери (или ее заместителю) для осуществления материнской функции, очень наглядно видна из процитированного далее текста Фрейда: «Возбуждение может быть подавлено лишь при помощи вмешательства, способного быстро остановить это высвобождение внутри тела. Это вмешательство требует, чтобы произошла некоторая модификация вовне (например, появление пищи, близость сексуального объекта), модификация, которая в качестве «специфического действия» может осуществляться только определенными средствами.

Человеческий организм на этих ранних стадиях не способен вызвать это специфическое действие, которое может быть реализовано лишь с внешней помощью и лишь в такой момент, когда состояние ребенка попадает в поле внимания хорошо осведомленного человека. Ребенок встревожил его тем, что произошла разрядка на пути внутренних изменений (например, ребенок закричал). Путь разрядки приобретает, таким образом, вторичную функцию крайней важности: функцию бессловесного взаимопонимания. И таким образом изначальное бессилие человеческого существа становится первоисточником всех моральных мотивов».

В психоаналитической ситуации аналитик выполняет для анализанда эту функцию, помогая восполнять пробелы и недостаточную работу α -функции пациента. Материнская функция терапевта предполагает кодификацию психотерапевтической практики с целью сохранения здоровья пациента.

У психосоматических пациентов медицинская функция временно замещает по своему значению материнскую функцию регрессивной природы. Ее слабость состоит в том, что она зиждется на внешней реальности, коллективной и относительно недифференцированной природы, а не на качестве интериоризированной материнской функции. Без поддержки либо близкого окружения, учитывающего психические изменения, произошедшие с ним, либо работы с психоаналитиком, при отказе или отдалении от медицинской опоры, у психосоматического пациента вновь появляется риск провалиться в пустоту эссенциальной депрессии.

Список литературы:

1. Введение в психосоматику. Л.И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2015-2018 гг.

2. Интернет-источник: http://golenevalada.ru/blog/uilfred-bion-istoki-myshleniya-alfa-funktsiya-snovidnoe-myshlenie/

3. Психосоматика. Л. И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2016-2018 гг.

4. Смаджа К.  Оператуарная жизнь: Психоаналитические исследования. Пер. с фр.—М.: Когито-Центр, 2014. – 256 с. (Библиотека психоанализа).

5. Энциклопедия глубинной психологии. Том I. Зигмунд Фрейд: жизнь, работа, наследие. Пер.с нем./ Общ. ред. А.М. Боковикова. – М.: ЗАО МГ Менеджмент, 1998. – 800 с., илл.

Несколько слов о феномене эссенциальной депрессии

Эссенциальная депрессия была подробно описана в 1966 году и явилась чистым продуктом психоаналитического психосоматического исследования. До этого, в 1963 году, в работе П.Марти, М. де М`Юзана и К. Давида она была названа депрессией без объекта.

В чем же ее особенность и основное отличие от выражаемых депрессий, клинически проявленных через позитивную психическую симптоматику, то есть более или менее хорошо ментализированных?

Депрессия без выражения обнаруживается через усталость, через отсутствие сил. Без какого-то особого проявления, но стойкое, переходящее в нежелание жить, отвращение к жизни и всему обыденному в ней; «греху» здесь места нет. Также невыражаемая депрессия обнаруживается через состояние напряжения, которое иногда пациенты называют состоянием стресса, или через смутное недомогание, размытое, но стойкое, аналогичное состоянию диффузной тревоги. От пациентов часто можно услышать, что у них села батарейка, что они выдохлись и не имеют никаких желаний.

Эссенциальная депрессия, в основе которой нет фантазма виновности, развивается из-за длительной и глубокой утраты либидо как объектного, так и нарциссического. Эта либидинальная потеря вызвана ранними нарциссическими ранами или/и их повторением на протяжении жизни субъекта.

Пьер Марти так определил понятие эссенциальной депрессии: «Регулярно сопровождая оператуарное мышление, эссенциальная депрессия выражает понижение тонуса инстинкта жизни на уровне психических влечений. Она носит название эссенциальной, поскольку понижение тонуса обнаруживается в чистом виде, без симптоматической окраски, без позитивного экономического эквивалента». Сближая понятие эссенциальной депрессии с понятием анакликтической депрессии, предложенным Рене Шпицем, Марти пишет следующее:

«Имея в виду ее эссенциальный аспект, то есть отсутствие объектов, которые можно было бы использовать, следует задаться вопросом, а не является ли эссенциальная депрессия регрессией, соответствующей фиксации на уровне описанной Р. Шпицем анаклитической депрессии?» и добавляет уточнение об отсутствии объектов: «Отсутствие внутренних объектов, которые можно было бы использовать, присоединяется тут к отсутствию возможностей отношений с внешними объектами. Это двойное отсутствие, предполагающее разрыв ментального функционирования, оправдывает название «депрессии без объектов» и отсылает нас к очень ранним феноменам и трудностям существования этих индивидуумов на первых годах жизни.

Эссенциальную депрессию мы обнаруживаем по двум группам симптомов у психосоматических пациентов, а именно на нее нам указывает существование (присутствие) обширной негативной симптоматики и нехватка (отсутствие) позитивной симптоматики.

Первое, что сразу привлекает внимание в таких пациентах – это обилие негативной симптоматики, что относится к оси ментальной дезорганизации.

Такой пациент, как правило, не жалуется на вину и не страдает от мучительных внутренних конфликтов. У него нет идей самообвинения. И все же речь идет о депрессии, имеющей невыраженную форму. В таких случаях мы не слышим ни выражения психического страдания, ни переживания вины или обиды, ни чувства неполноценности, ни даже страха. Речь идет о том, что мы сталкиваемся здесь с банальной и упрощенной семиологией. Клиника становится клиникой заурядного, а симптом – обыденным и даже тривиальным.

Как пишет Клод Смаджа, «пациент, которого мы рассматриваем, не чувствует себя подавленным, но он уже лишен своей индивидуальности, он живет в мире конформизма и делает то, что должен делать. Его мышление конкретно и пригвождено к границам настоящего. Его речь лишена аффективного воодушевления и фантазмов, которые обычно поддерживают мышление…»

Итак, в клинической картине таких пациентов преобладает негативная симптоматика, присутствие которой практически не смягчается наличием позитивной симптоматики.
Негативная симптоматика – это снижение функций, вплоть до полного их исчезновения. Что же мы можем видеть в случае психосоматического функционирования?

У таких пациентов обнаруживается особая форма мышления, которую правильнее было бы назвать «не-мышлением». Такое мышление характеризуется целым рядом особенностей, связанных со слабостью репрезентативной деятельности:

1)  Как правило, это очень часто прямое, буквальное, бинарное мышление. Высказывания этих пациентов чаще всего банальны или пусты; они мало способны развивать идеи, не понимают метафор и переносного смысла изречений, либо понимают их буквально, или с большим трудом. Их характеризует бедность или шаблонность речи, а также недостаток эмоциональности.
В их поведении есть тенденция заменять речевые обороты и воображаемые представления жестами, таким способом справляясь со свойственной им нехваткой лексического выражения.

2)  У этих пациентов  очень слабо развита онирическая (сновидческая) деятельность, а их сновидения, если все же появляются, отличаются бедностью образов, сюжетов и чаще всего безобъектны. Например, в книге «100 популярных концептов психоанализа» Жак Андре приводит пример такого сновидения у психосоматического пациента.

«Пациенту, страдающему гипертонией, каждый день угрожает опасность инфаркта. Кардиологам их латынь уже давно не помогает, поэтому они советуют ему пройти консультацию у психоаналитика, что он, в конце концов, и сделал, вопреки собственному желанию. Речь идет о мужчине, предпринимателе-строителе, работающего в горной зоне, строительные объекты которого (как и его материальное состояние) зависят от погодных условий.

- «Вам снятся сны?», спрашивает его психоаналитик…

- «Да».

- «Вы могли бы рассказать мне какое-то сновидение?..»

- «Идет снег, идет снег, идет снег…»

3)  Этим пациентам свойственна низкая фантазматическая и символизирующая активность, вплоть до полной неспособности к фантазированию и свободным ассоциациям.
Внутренний мир их характеризуется выраженной скудностью, он обычно плоский, черно-белый, малоинтересный, однообразный, механистичный. У них наблюдается пониженное настроение, заторможенное мышление, поведение, не отклоняющееся от чего-то, определяемого как «правильное». Порой у них наблюдается снижения воли, вплоть до полного её отсутствия.

4) практически нет продуктивной симптоматики, такой как бред, галлюцинации, или того, что в народе можно было бы назвать «изюминкой»;

В совокупности такие особенности говорят нам о том, что психический аппарат работает крайне слабо, либо некоторые его уровни не функционируют вовсе. Это в свою очередь во многом обуславливает тенденцию к соматизации.

Список литературы:

1. Андре Ж. 100 популярных концептов психоанализа.

2. Введение в психосоматическую метапсихологию / пер. Л.Фусу, А.Коротецкой. – М.: Институт Психологии и Психоанализа на Чистых прудах, 2013 – 128 с.

3.  Введение в психосоматику. Л.И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2015-2018 гг.

4. Психосоматика. Л. И. Фусу. Материалы лекций Института психологии и психоанализа на Чистых прудах, 2016-2018 гг.

5. Рождественский Д. С. Homo Somaticus. Человек соматический. – Спб: ИП Седова Е.Б., 2009, 264 с.

6. Смаджа К.  Оператуарная жизнь: Психоаналитические исследования. Пер. с фр.—М.: Когито-Центр, 2014. – 256 с. (Библиотека психоанализа).

Парижская психосоматическая школа. Основные понятия

Оператуарная жизнь существовала всегда, она так же стара, как сама человеческая история. Как сказал Клод Смаджа, человечеству всегда было известно оператуарное мышление, оно даже описывалось некоторыми авторами, в том числе в литературе, но никто прежде не идентифицировал это состояние как таковое, не выделил его из общей массы разных состояний и проявлений.

Рассматривая разные подходы, которые применялись в лечении психосоматических пациентов, важно отметить следующее: если психо-соматическая медицина в основном была занята изучением патофизиологии, патоанатомии и органическими поражениями тех или иных органов, то психосоматический психоанализ в первую очередь интересовался заболевшими людьми, как эти люди устроены и как они функционируют.

Именно психоаналитики парижской школы, образованной в рамках Парижского Психоаналитического Общества, такие как Пьер Марти, Мишель Фэн, Мишель де М ‘ Юзан, Кристиан Давид и др., в 60-е годы предприняли попытку нового объяснения психосоматического явления.

В 1963 году они выпустили по праву пионерскую книгу «Психосоматическое исследование или первичное интервью психосоматического пациента». Эта книга явилась плодом более чем десятилетнего совместного труда, в котором перечисленные выше авторы на протяжении многих лет ежедневно принимали психосоматических пациентов, вели записи сессий (с использованием видео и/или аудио), проводили первичные интервью с этими пациентами, после чего подробно обсуждали эти случаи. В конечном итоге они предложили свою технику работы с психосоматическими пациентами, а также сумели весьма детализировано описать такое явление как психосоматическое функционирование.

В процессе более чем десятилетнего наблюдения за большим числом соматических пациентов они смогли обнаружить то, что психосоматические больные существенно отличаются от здоровых людей и невротиков – в первую очередь тем, как они строят отношения с окружающим миром и, в том числе, ведут себя с терапевтом. Очевидно, что в центре их внимания вместо соматических симптомов как таковых оказались специфические личностные проявления, отличающие многих телесно больных пациентов, что позволило предположить существование особой «психосоматической структуры» личности.

Одним из самых ключевых понятий, находящихся в сердцевине всех статей и работ психоаналитических психосоматиков, явилось понятие ментализации, разработанное в 70-75 годах и введенное Пьером Марти, а позднее и понятие дементализации, принадлежащее Мишелю Фэну.

Речь здесь идет о свойстве психического аппарата, которое определяется количеством и качеством доступных репрезентаций, и зависит от функционирования предсознательного. Все, что происходит в обход предсознательного, концептуализируется как негативная симптоматика, или дефицитарность пациента.

Психические репрезентации составляют основу ментальной жизни каждого из нас. Обычно, днем, например, они вырабатывают то, что мы называем фантазмами. Ночью же психические репрезентации поставляют элементы для сновидений. Репрезентации позволяют осуществлять ассоциации идей, мыслей, внутреннее размышление. Они также постоянно используются в нашем прямом или косвенном отношении с другими.

Репрезентации состоят из припоминания первичных мнестических восприятий, которые запечатлеваются в памяти и остаются в следах памяти, а последующее припоминание чаще всего сопровождается приятными или неприятными аффективными тональностями.

Таким образом, репрезентации вещей напоминают о пережитых реальностях сенсорно-перцептивного порядка, и пробуждают сенсорные и перцептивные ассоциации, или ассоциации поведения.

Репрезентации слов происходят на основании восприятия речи других, начиная с самой элементарной и до самой сложной. Они рождаются из общения с матерью, затем они поддерживают и организуют общение с другими индивидами, позволяя постепенно общение с самим собой: внутренние размышления. Репрезентации слов составляют основу для ассоциаций идей. Репрезентации слов связываются с репрезентациями вещей, что и формирует систему Предсознательного.

Одно из главных положений, выдвинутых Пьером Марти, звучит следующим образом: «Бессознательное принимает, но более не передает». У психосоматических пациентов особенно выражена слабость, недостаточность функционирования системы Предсознательного. У этих пациентов предсознательная область не столько соединяет сознание с бессознательным, сколько разъединяет и взаимно изолирует их.

Именно представители французской психосоматической школы заметили и подробно описали такой феномен, как «стирание психической продукции», который иллюстрируется в клинике проявлением особой формы депрессии, названной эссенциальной депрессией (безобъектной), определенным качеством мышления, названным оператуарным мышлением, а также более или менее генерализованным удалением фантазматических формирований.

Эссенциальная депрессия, в основе которой нет фантазма виновности (но в основе которой содержится бессознательное чувство вины), развивается из-за длительной и глубокой утраты либидо как объектного, так и нарциссического. Эта либидинальная потеря вызвана ранними нарциссическими ранами или/и их повторением на протяжении жизни субъекта. Это всегда свидетельствует о ранней материнской нехватке (в понятие которой входит отклонение в любую сторону от достаточно хороших отношений с матерью, способной выполнять противовозбуждающую функцию в отношении своего младенца), и так же значительной недоинвестированности первичного нарциссизма этих пациентов.

Также этими авторами была описана своеобразная модальность отношений, названная проективной редупликацией (все люди – дубли, такие же, как пациент), и подчеркнута важность схемы поведения в жизни подобных больных.

Совокупность таких наблюдений позволила парижским психосоматикам сделать акцент на экономической точке зрения. Теория П. Марти базируется на тех же критериях, что и теория актуальных неврозов в ранних произведениях Фрейда, где преобладал экономический и каузальный подход.

Фрейд предполагал, что загадка боли в ее избытке. Ее основное качество заключается в ее чрезмерности, боль включает в себя экспрессивное и аффективное переполнение. Он подчеркивал травматическую этиологию неврозов: травма и переизбыток возбуждения им приравнивались, а причиной возникновения невроза считалась недостаточность разрядки либидо или его неадекватная разрядка. Если боль является протестом, жалобой, требованием, адресованным к другому, себе подобному, то необходимо отметить, что у оператуарных и эссенциально-депрессивных больных эта особенность отсутствует. Так психосоматические пациенты выражают скорее признаки психической не-боли, демонстрируя скорее слишком малое количество психического выражения.

Именно эти наблюдения были сделаны первыми психосоматиками: они постоянно указывали на отсутствие аффективного выражения у пациентов, идентифицированных ими в качестве оператуарных. Именно у этих пациентов существует более или менее явная тенденция к тому, что можно было бы назвать аффективной фригидностью.

Пьер Марти описал три пути совладания с возбуждением у человеческого существа: один ментальный, или психический, другой – поведенческий, и третий соматический. Когда первые два по каким-то причинам заблокированы, используется последний путь преодоления травмы.

Большинство авторов ссылаются на связь между нарушениями аффективной экономики и соматизацией. «Нагрузка, вызванная аффектами и волнениями, плохо выраженная и мало или плохо проработанная с помощью психических средств, похоже, быстро выбирает соматический путь», писали в 1962 году авторы «Психосоматического исследования».

Точно так же для Марти психосоматическая экономика является центральным звеном его теоретических построений, а функционирование Предсознательного — его основной осью. Как я уже писала выше, именно Предсознательное понимается как основной инструмент психического аппарата, защищающий от перевозбуждения, вызываемого внутренними и внешними стимулами. По этой причине психосоматика — это в большей мере экономика, чем метапсихология, поскольку экономический аспект здесь преобладает над остальными: внимание фокусируется прежде всего на передвижениях энергии возбуждения, а не на латентном значении симптома.

В 1963 году Мишель де М`Юзан выдвинул идею о том, что «психосоматический симптом глуп», подчеркнув, что у таких симптомов, в отличие от истерических, нет скрытого бессознательного смысла. То есть наличие заболевания характеризуется скорее недостаточностью, нежели переизбытком смыслов. Конфликты не приводят, как у невротиков, к увеличению психической продукции, такой как сны, фантазии, трансферентные явления, а наоборот, выражаются в виде негативной симптоматики и угнетения, вплоть до полного стирания из репертуара бессознательного таких процессов как сгущение, смещение и символизация.

То есть психосоматическое поражение понималось как нехватка, недостаточность средств для символизации.  Со слов Жерара Швека, «…в то время как истерик говорит через свое тело, психосоматический пациент страдает в своем теле».

Помимо этого, представителям французской психосоматической школы удалось обнаружить и описать два процесса соматизации: первый – это соматическая регрессия, второй – психосоматическое развязывание влечений, или дезорганизация.

Болеют все люди. Однако в случаях с соматическими пациентами психоаналитики столкнулись с особым явлением, а именно «превращением в обыденное явление» и с относительным стиранием симптоматического выражения. Поэтому тревожные больные не описывают переживание тревоги, а называют себя напряженными, переутомленными, находящимися в стрессе. Например, депрессивные больные не описывают депрессивного переживания, полного чувства вины и самообвинения, а просто ссылаются на то, что не в форме, «выжаты, как лимон», что у них нет больше энергии, батарейка разряжена или им не везет.

Признаки заболевания становятся обычными, несут в себе значение негатива, отрицания страдания и потенциального или реального риска соматизации, которая может протекать двумя принципиально разными путями.

Процесс соматизации путем соматической регрессии направлен в первую очередь на сохранение либидо, а соматизация в таком ключе обычно протекает мягко, носит доброкачественный и кратковременный характер, и бывает свойственна всем людям в связи с тем, что Пьер Марти называл «иррегулярностью ментального функционирования» у большинства из нас.

Процесс соматизации через разъединение влечений иной. Развиваясь сначала незаметно, она участвует в общем движении разъединения влечений к жизни и смерти, которое сначала затрагивает психическое образование, затем переходит на образование соматическое. Речь идет, как правило, о соматизации тяжелой, злокачественной, усложняющейся и способной приводить даже к смерти. Именно из-за характера и продолжительности изменений этот процесс был назван прогрессивной дезорганизацией, или психосоматическим развязыванием влечений.

Пьер Марти считал, что процессы дезорганизации и регрессии противостоят друг другу. Во время процесса дезорганизации ни одна фиксация не становится препятствием, которое могло бы его остановить, тогда как во время процесса регрессии фиксации становятся многочисленными барьерами, останавливающими это движение. В клиническом плане это противостояние иллюстрируется контрастной парой стирания-выражения психических образов. Являясь, по мнению Марти, следствием глубочайшей дезорганизации, которой подвергается психический аппарат, оператуарная жизнь выражается стиранием всех психических функций, а функционирование оператуарного пациента сводится лишь к автоматизмам выживания. Все же П. Марти не исключает того факта, что возможности частичных реорганизаций, которые могут запуститься либо естественным путем в ходе перемен жизненных обстоятельств, либо во время психотерапевтического лечения.

Так же представители парижской школы описали такое явление, как психосоматический парадокс: у многих пациентов при появлении соматизации наблюдалось положительное изменение настроения, они почувствовали себя лучше с тех пор, как узнали, что больны, а их жизнь приобрела новые краски. Эта особенность также напрямую связана с понятием материнской функции, важность которой была подчеркнута парижскими психоаналитиками.

Более подробно об этих явлениях я расскажу в следующих постах.

Горе, меланхолия и соматизация

В статье «Горе и меланхолия» (1917) З. Фрейд говорил о том, что горе и меланхолия появляются как два ответа – один нормальный, а второй патологический – на общую ситуацию потери объекта. Как психоаналитический, так и психосоматический опыт позволяет обнаружить при лечении психосоматических пациентов третье решение патологического порядка – соматизацию в ответ на потерю объекта.

Согласно исследованиям, проводимым Институтом психосоматики Парижа под руководством Пьера Марти и отделением онкологии больницы Поля Брусе под руководством Клода Жасмина, удалось обнаружить связь между недостаточной или отсутствующей работой горя и развитием тяжелой соматизации.
Были обнаружены следующие процессуальные фрагменты: дезорганизующее травматичное событие, за которым следует более или менее долгое латентное, с точки зрения симптоматики, время, характеризующееся психическим безмолвием; затем возникают первые физиологические признаки заболевания, и все это проявляется клинически заболеванием.

Дезорганизовать работу психического аппарата могут различные факторы, здесь важно понимать экономическое определение травматизма, с учетом психосоматического поля, о котором Пьер Марти написал следующее: «Возбуждение, превышающее возможности адаптации, соответствует в психосоматике понятию травмы. Наступающая затем дезорганизация ментального и соматического аппаратов определяет травматизм. Как правило, травматизмы поражают в первую очередь ментальный аппарат, пытающийся справиться самостоятельно с вариациями возбуждения, которое он сам вызывает. Так ментальный аппарат блокирует, прерывает и смягчает (если удается) движение по дезорганизации прежде, чем оно достигает соматического поля».

В отличие от ситуации горя, при которой субъекту понятно, кого и какой ценности он лишился, и в этом нет ничего бессознательного, в ситуации меланхолии субъект не понимает, что именно он утратил. Даже если им осознается объективный факт потери, пребывающий в меланхолии субъект может не обнаруживать, чего именно он лишился в связи с потерей объекта. Кроме того, меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при горе – необыкновенное понижение своего самоуважения, огромное обеднение Я. При горе обеднел и опустел мир, при меланхолии – само Я.

Эта безобъектность обращает нас к понятию эссенциальной депрессии. Эссенциальной, потому что она — сама суть депрессии. Именно эссенциальная депрессия предшествует или сопровождает тяжелое соматическое заболевание.

Основной работой, с которой Я сталкивается при горевании, является разъединение либидо с потерянным объектом, что напрямую зависит от качества психической организации горюющего, от силы и дифференциации нарцисстических инвестиций и объектных инвестиций, а более обще – от надежности процессов связывания влечений (эритических и саморазрушения) при инвестировании инстанции Я. При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, и именно тестирование реальности становится важной целью для работы горя, и решающим оказывается количество нарциссических удовольствий, переживаемых Я, когда оно вновь обнаруживает себя живым в отличие от погибшего объекта.

Работа меланхолии заставляет Я столкнуться с хрупкостью нарциссической организации и с яростью садизма. Фрейд считал, что работа меланхолии должна завершиться идентификацией Я с потерянным объектом. Этот исход является результатом долгой и болезненной работы, большей частью бессознательной, но эта работа оказывается успешной лишь в том случае, когда после потери инвестированного объекта создается новый внутренний объект Я, в своих новых окрасках идентификации.

Бенно Розенберг в эссе под названием «Работа меланхолии» (1986) отметил особую значимость процесса идентификации в работе меланхолии, говоря о ней как о единственно возможной проработке потери. Так «тень объекта падает на Я», тем самым деформируя Я, в связи с чем оно никогда уже не будет неповрежденным.

Так же Фрейд показал развитие и установление садомазохистической системы, которая становится основой работы меланхолии: «… если любовь к объекту, от которого невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла себе выход в нарциссическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, благодаря которому ненависть получает садистическое удовлетворение. Самоистязание меланхолика, несомненно, доставляющее ему наслаждение, дает ему удовлетворение садистических тенденций и ненависти, которые относятся к объекту и таким путем испытали обращение на самого себя».

Подытоживая идеи Фрейда, Бенно Розенберг пишет следующее:
«Утверждая, что основной точкой, характеризующей работу меланхолии, является новое связывание влечений, успех работы меланхолии зиждется на возможности перехода от садизма, как разъединенного влечения у меланхолика, к мазохизму, являющимся процессом, эквивалентным новому связыванию влечений. Работа соматизации запускается тогда, когда невозможна ни работа горя, ни работа меланхолии.

Список литературы:

1.  Розенберг Б.  Мазохизм смерти и мазохизм жизни. Пер.с фр. – М.: Когито-Центр, 2018. – 212 с. (Библиотека психоанализа).

2.  Смаджа К.  Горе, меланхолия и соматизация. УРОКИ  ПСИХОАНАЛИЗА НА ЧИСТЫХ ПРУДАХ. Сборник статей приглашенных преподавателей [Текст]. – М.: Издательский Дом «Наука», 2016. – с. 225-242.

3.  Смаджа К.  Оператуарная жизнь: Психоаналитические исследования. Пер. с фр.—М.: Когито-Центр, 2014. – 256 с. (Библиотека психоанализа).

Быть или не быть психотерапии

Продолжая отвечать на вопросы о психотерапии, мне захотелось озвучить одну очень простую, но важную данность.

Глубинная психотерапия – это явление не для всех. И здесь я мыслю даже не как психоаналитически ориентированный психотерапевт. На анализабельность пациентов (то есть, возможно ли с данным пациентом использовать психоанализ в качестве метода лечения) вообще существует много различных точек зрения, сейчас я несколько о другом.

Я говорю о том, что есть метод работ, носящий консультативный характер. А есть принципиально другой, процессуальный, где центром является сам человек, его внутренний мир и его процессы в динамике, а не проблема или внешний симптом как главная мишень (поскольку он всего лишь следствие чего-то скрытого, явно более могущественного и влиятельного).

В первом случае человек хотел бы избавиться от некой проблемы, в его восприятии находящейся за пределами его самого. Запросы на консультацию в таком случае обычно касаются внешней реальности, и выглядят примерно следующим образом:

«мой муж-тиран, расскажите, что мне делать»,

«мой женатый любовник уже десять лет обещает и не женится, помогите»,

«мой ребенок не хочет делать уроки, посоветуйте, как его заставить»,

«мне отказали уже на десяти собеседованиях, что они за уроды!?» и т.д.

Это не плохо и не хорошо, просто факт: локус проблемы для такого клиента существует как бы отдельно. Проблема отрезана от него самого, является ответственностью других лиц или просто следствием обстоятельств, и словно никак не связана с особенностями его личности или выборов.
Вот пока взгляд на проблему такой, этому человеку не нужен и не интересен никакой процесс, и для него совершенно нет смысла ни в какой глубинной психотерапии. Он ждет, чтобы его проблему «выключили», ну, в крайнем случае обучили, как ее «выключить» самому. Делай раз, делай два, всё, проблема отсечена.

Чтобы говорить о серьезном психотерапевтическом лечении, а именно о процессе, при котором изменения касаются интрапсихических конструктов, структуры психического аппарата и характера, внутреннего содержания психики (или наоборот, пустот с отсутствием всякого содержания), у пациента должно быть одно, но, на мой взгляд, самое важное «знание» относительно себя и своего страдания.

Психотерапевтический процесс имеет возможность состояться, а значит, имеет высокий шанс  принести помощь пациенту, если хотя бы на каком-то уровне, сознательно или бессознательно, у человека есть понимание (а на бессознательном уровне оно присутствует в виде невыраженного в словах ощущения, томления, интуитивного переживания), что внешняя проблема каким-то образом связана с тем, как сам этот человек устроен. Что именно в нем есть нечто, из-за чего внешняя реальность, его мир и жизнь организуются таким неудовлетворительным образом.
То есть человек хоть как-то связывает неудовлетворенность жизнью с личной ролью в череде неблагоприятных для себя обстоятельств.

Проще говоря, если человек способен задаваться вопросом «что такого есть во мне, из-за чего моя жизнь так плоха», прогноз успешности психотерапии как процесса лечения значительно возрастает.

Если такого вопроса нет, и в ходе первичных консультаций (с любой проблематикой) такое сомнение так и не закрадывается у клиента, никакой психотерапии не состоится.

При этом я, конечно, говорю не о конкретном словесном запросе. Бывает так, что люди ходят на психотерапию несколько лет, на уровне сознания все еще не связывая, какие они сами, с тем, как это влияет на их внешнюю реальность. Однако если человек способен находиться в процессе, выдерживать его рамку и условия, вкладывать ресурсы в этот процесс, само по себе это уже говорит о возможности сделать такое поистине наиважнейшее открытие.

Если человек выдерживает процесс терапии, значит все-таки хоть какая-то часть его психики «знает» об этой связи и готова (пусть не сразу, может через какое-то время, порой  длительное) начать об этом размышлять и связывать одно с другим. Тогда хоть что-то внутри этого человека догадывается, что его страдание, его симптом является следствием того, как «укомплектован» его психический аппарат, на каком уровне он развит и функционирует. Что вроде бы внешняя проблема как-то связана с персональными особенностями, с привычками, характером, прошлыми событиями и травмами. То есть с самим собой.

Да, у человека это знание может быть сразу. Иногда оно может храниться в нем задолго до прихода к психотерапевту, у кого-то с детства, а у кого-то формируясь в ходе жизненных событий. У человека это «знание» может появиться на первых встречах с психотерапевтом, иногда в виде некой размытой надежды на что-то иное в жизни.

Но может и не быть. И никогда не появиться в кабинете у психотерапевта. И тогда человек не выбирает психотерапию как метод и как возможность изменить что-то на своем жизненном пути. Он идет какой-то другой дорогой, а уж к чему в итоге придет, кто знает… Только ведь сразу неизвестно, что может появиться у человека, впервые пришедшего за помощью. Поэтому психотерапия не для всех, но шанс рискнуть и встретиться с собой-настоящим есть у каждого.

« Предыдущая страницаСледующая страница »


ТОП-777: рейтинг сайтов, развивающих Человека счетчик посещений