Рене Руссийон о деструктивности

Мне неимоверно посчастливилось учиться у психоаналитиков французской школы и впитывать ценные теоретические и практические находки, расставляя значимые акценты и обнаруживая понимание особенностей функционирования глубочайших пластов психического аппарата в динамике.

Сегодня я хочу процитировать любимого Рене Руссийона, и приведу здесь фрагменты его невероятно важной и подробной лекции о деструктивности, которую не так давно имела честь и удовольствие послушать. Особенно обожаю приведенные им в качестве примеров клинические случаи (конечно и потому, что не имею этического права ни с кем делиться своими примерами). Благодаря этим клиентским случаям столь многое можно увидеть и понять, так глубоко заглянуть в суть проблемы нарциссизма, а значит сделать еще один шаг в сторону понимания и помощи этим весьма трудным пациентам… Поскольку такое понимание делает работу действительно не безнадежной.

Рене Руссийон – член IPA, тренинг – аналитик международного психоаналитического общества, титулярный член Парижского психоаналитического общества, профессор клинической психологии, директор департамента клинической психологии Университета Люмьер Лион 2, президент Лионской группы психоанализа.

«Наиболее важная тема в работе с нарциссизмом это тема деструктивности.

Этот вопрос является несомненно центральным вопросом нарциссизма. И одновременно с этим очень сложным. И хотелось бы отметить, что все великие авторы – Фрейд, Бион, Мелани Кляйн, Винникотт,  все они сталкивались с проблемами деструктивности. И возможно, что ответ на этот вопрос появился относительно поздно, в частности с Винникоттом, хотя он поздно пришел к изучению деструктивности, и полностью этот вопрос не освещен в его работах.

Первая сложность, связанная с деструктивностью, когда речь идет о работе и о технике, которую мы собираемся применить, состоит в том, что чаще всего деструктивность проявляется через негативный трансфер. И именно потому, что деструктивность появляется чаще всего под видом негативного переноса, очень тяжело переносить аналитику и выдерживать такого рода перенос. Это приводит к появлению контртрансферных реакций, не переноса, а реакций — выраженных, важных, серьезных. И тогда психоаналитики, психотерапевты, как будто вынуждены оправдываться, защищаться от таких негативных переносов, или подавлять проявление негативного переноса.

И то, что аналитик старается, пытается, вынужден защищаться, оправдываться подавлять проявления такого негативного переноса, делает аналитическую работу гораздо более сложной. Нередко и вовсе делать такую работу невозможно. Конечно работа с собственным контрпереносом – это то, что мы проделываем сами, когда мы сами являемся анализандами, на анализе личном. Но не только.

Я считаю, что личного анализа недостаточно, чтобы с этим справиться, нам нужна также и теория для понимания того, что происходит. И тогда, если у нас есть достаточно теоретической подготовки, тогда мы толерантнее к такого рода реакциям, и легче переносим негативный перенос, потому что мы понимаем — благодаря теориям — что происходит, что проигрывается. И тогда, благодаря теории, мы начинаем размышлять об обстоятельствах появления деструктивности , о том, что привело к появлению деструктивности. И это облегчает нам работу.

Хотя и не любые теории нам помогают в этом.

Есть такие теории и концепции, в которых говорится, что деструктивность — это почти всегда проявление либо влечения к смерти, либо часть влечения к смерти в виде деструкции. Это значит, что в этих теориях и концепциях так все преподносится, как будто нет никакого просвета, промежутка между деструктивностью и обстоятельствами, которые приводят к деструктивности. И тогда в этих теориях все очень просто: деструктивность – это просто проявление влечения к саморазрушению, к смерти.

И это приводит к тому, что у деструктивности как будто нет латентного измерения и бессознательного измерения. А если мы лишаем деструктивность латентного и бессознательного измерения, тогда нам нечего интерпретировать. И тогда нам не стоит ломать голову, нечего понимать. И тогда все, что остается аналитику – подавлять деструктивность. Делать деструктивность виновником всего происходящего. И тогда это главенствует над попыткой понять, что же нам деструктивность манифестирует.

И тогда я заинтересовался, и поискал тех авторов, которые оставили некое пространство между деструктивностью и проявлениями деструктивности. Таких много. Но у двоих это занимает особое место. Первый — это Фройд. Он это сделал в конце своей жизни. И второй, который оставил пространство — это Винникотт.

Винникотт тоже достаточно поздно пришел к выделению пространства между деструктивностью и проявлениями деструктивности.

Предлагаю поразмышлять прежде всего над этими пространствами.

Так, обращаясь к тексту, который Фройд написал в конце своей жизни, потому что это говорит о его последнем взгляде на этот вопрос, когда он находился в Лондоне. В последние годы своей жизни Фройд прочеркивает короткие записи, к которым можно отнестись как к своего рода завещаниям, как если бы он нам сказал, прежде чем умереть: вот смотрите с чем предстоит работать.

Каждая из его записей является маленьким сокровищем. Но есть одна важнее всех. Она касается деструктивности. И в этой записи Фройд возвращается к вопросу навязчивого повторения. И он хотел сказать две вещи к вопросу о навязчивом повторении. Первое, что Фройд сказал, что интересно и удивительно то, что тенденция к повторению связана с самым ранним нашим переживанием. Эта идея, связанная с ранним опытом, первых двух лет жизни (когда он в другой своей работе «Конструкция в анализе» писал о бреде и галлюцинациях). И Фройд отметил, что бред и галлюцинации отводят нас к раннему, доречевому опыту. Эта ремарка Фройда важна, потому что помогает понять следующее.

Фройд сам говорит, на что он хотел обратить внимание — на слабость синтеза. Фройд хотел сказать о  раннем опыте, и что мы его повторяем . Мы этот опыт повторяем не потому, что это деструктивный опыт сам по себе, а потому, что у «Я» ребенка были сложности по интеграции этого опыта.

Так можно сказать, что в определенном роде Фройд возвращается к своей работе «По ту сторону принципа удовольствия», но не потому, чтобы сказать, что речь идет о влечениях к смерти. А для того, чтобы подчеркнуть, что компульсия к повторению, навязчивое повторение на самом деле являются компульсиями к интеграции.

Заметили, как Фройд ввел пространство между? Это очень важно, потому что Фройд подчеркивает : если ранний опыт провоцирует деструктивность, это не потому, что опыт нацелен на деструктивность, а потому всего лишь, что этот ранний, неинтегрированный  опыт, был вынужден что-то разбить, сломать для того, чтобы влезть и интегрировать.

И тогда этот опыт вынужден атаковать что-то. И то, что атакует ранний опыт — это психическую организацию, а психика отталкивает этот опыт. Но этот опыт атакует всего лишь для того, чтобы найти себе место, чтобы быть интегрированным.

И тогда благодаря этому пространству появляется еще один очень важный принцип. Речь идет не только о принципе деструктивности, но и о принципе интеграции. Только обычно мы интегрируем то, что более менее приятно, от чего мы получаем удовольствие.

А проблема деструктивности в том, что она не совсем приятна, чтобы интеграция смогла появиться. И нам Фройд тоже об этом говорит, что для того, чтобы интегрировать ранний опыт, содержащий деструктивность — следует для начала деконструировать ту психическую организацию, которая есть, а после деконструкции следует реконструировать для того, чтобы эта психика смогла вместить в себя то, что находится снаружи.

Если я ем яблоко, тогда это яблоко оказывается внутри меня. У меня не появляется яблоко, которое растет на плече или на груди. И для того, чтобы съесть яблоко, мне нужно иметь то, чем я смог бы прожевать это яблоко, проглотить его и переварить.

Я могу интегрировать только то, что определенным образом меня трансформирует, изменяет Я . Принцип, к которому пришел Фройд , чтобы найти такое качество психической жизни , чтобы найти в психическом явный биологический закон. И возможность интеграции есть одновременно недоступность функции. Только пережеванное яблоко может быть переваренным.

Что нам следует понимать, когда мы говорим о деструктивности?. Понять, что происходит в связи с интеграцией, что проигрывается из неинтегрированного? Что желает быть интегрированным?

Второе пространство, которое показалось мне очень важным для того, чтобы работать с деструктивностью , этим мы обязаны Винникотту. Можно было бы вкратце сказать, что положение Винникотта следующее: вся сложность при работе с деструктивностью состоит в том, что мы размышляем только о том, что имеет отношение к конкретному субъекту. И тогда Винникотт нам показывает, что мышление наше может зайти в тупик. Если мы, размышляя о нарциссизме, думаем только о субъекте, только об отдельном субъекте, и только о нем без кого-либо.

В поздних работах Винникотта , которые мы знаем — это «Игры и реальность», он предлагает термин  «использование объекта». Винникотт  предлагает понять, что для того чтобы понять субъекта, нам  следует принимать во внимание то, что деструктивность появилась как реакция на окружение, которое находилось вокруг этого субъекта.

Это очень важная и фундаментальная вещь. И это модифицирует психоаналитическую технику во всех случаях, когда мы работаем с пограничными случаями, нарциссическими. Работая с такими пациентами, мы не можем не принимать во внимание то, что деструктивность не только и столько индивидуальная  реакция субъекта, но также и как реакция на то окружение, которое было снаружи у этого субъекта. И также предлагается идея о том, что то, что блокировало способность к интеграции — это неадекватные ответы, неадекватное отношение и речь окружающих. Следовательно, Винникотт согласен с Фройдом. Опыт, который помогает разобраться в этом вопросе — это ранний опыт.

Но учитывая то, что деструктивность является ранним опытом, мы также должны считаться с тем, что в окружении находились такие объекты, которые помешали субъекту интегрировать свой ранний опыт. Это второе пространство.

Таким образом, первое пространство говорит о том, что у человека присутствует потребность в интеграции , а второе говорит о том, что мы не можем размышлять о стремлении к интеграции без размышления о том, что происходило вокруг, и какие отношения были с окружением. В частности, речь идет об объектных отношениях, которые были у субъекта на первых годах жизни.

Винникотт идет еще дальше и пытается обратить внимание на те ответы , на ту коммуникацию, которая была между субъектом и окружающими людьми, и отделить те, которые были важны для интеграции от тех, которые были неважны и неинтересны с точки зрения возможности интеграции.

И тогда Винникотт предлагает нам парадокс: он говорит, что интеграция деструктивности зависит от ответов окружения. Но есть ответ, очень важный с точки зрения интеграции, и это связано с тем, выживает ли объект перед деструктивностью.

Мы можем представить себе ребенка, который в ярости, злится. Он в такой ярости, что ему хочется все разбивать и даже есть такое впечатление, что он все разрушит и все уничтожит прямо сейчас. И Винникотт говорит, что такой опыт, когда ребенок пережил что-то подобное, может быть интегрирован только в тех случаях, когда мать выдерживает такую деструктивность со стороны ребенка.

Я говорю «мать» потому что так легче говорить, но вы понимаете , что речь идет об окружении, о тех, кто был рядом. Вопрос следующий: Что это значит — выжить?

Возможно, вам понятно, что ребенок не может убить мать и свое окружение, т.е. речь не идет об объектной деструктивности, речь идет о субъективной деструктивности:  это значит, что у ребенка такие чувства , как будто он все разрушил. И то, переработает он это чувство, что он все уничтожил, или нет, зависит от выживания тех, кто рядом.

Винникотт нам дает пояснения того, что имеет в виду, говоря о выживании окружения. И говорит, что есть два способа «не выживать». Первый он называет подавление: ты меня атакуешь — я тебя атакую, т.е. вернуть обратно то же самое. Подавить или вернуть то же самое. У ребенка ощущение, что он все разрушил и уничтожил, а окружение кричит еще громче, чем он. Окружение атакует его тем самым. Окружение делает это для того, чтобы ребенок замолчал. Но это вызывает у ребенка такие чувства, которые являются абсолютно невозможными, по крайней мере, очень сложными для интеграции. Как если бы его ярость, насильственность возвращалась снаружи, но многократно увеличенная. И это приводит его к контузии.

Он не может понять: что исходит от него, а что снаружи. Кроме этого, есть ярость и насильственность окружения, критика, агрессия окружения, и у ребенка есть ощущение, что он ничего не может сделать, кроме выступления против этой агрессивности, ярости и насильственности. Это очень важно учитывать в нашей работе аналитика. Потому что если мы не будем это учитывать и понимать, могут быть интерпретации, подобные подавлению, и можем сделать такие интерпретации, которые будут обвинять пациента и увеличивать у него чувство вины. Более того, мы можем сделать недоброжелательные интерпретации. Часто делаются интерпретации, которые намереваются всего лишь подавить аффективность пациента. Это приводит лишь к тому, что у такого пациента застывает психика. И это легко мы можем видеть у младенца, который как бы застывает. Или же наоборот это приводит к тому, что ярость младенца увеличивается, потому что в таком случае младенцы чувствуют еще большую беспомощность в связи с тем, что они сотворили, что они сделали. Т. е. такой опыт становится невозможным для интеграции.

Второе обстоятельство, которое делает сложной возможность интеграции – то, что Винникотт называет, когда объект просто ретируется, уходит, отстраняется. Если ты меня атакуешь, объект говорит: тогда я тебя оставляю, бросаю. То же самое может проделать и психотерапевт и психоаналитик. Когда перед лицом агрессивного движения или деструктивного со стороны пациента ответ психоаналитика: молчит. Он вообще себя не проявляет никак, как если бы психоаналитик был мертв. И какое же впечатление может возникнуть у такого пациента? Пациент тогда убеждается в том, что он действительно уничтожил аналитика, или что он уничтожил что-то из жизненности и креативности субъекта. И тогда это приводит к состоянию и переживанию меланхолии пациента. Но мы должны сказать, что меланхолия играет очень важную роль именно в разделе деструктивности.

И Винникотт придерживается двух вещей: не подавлять и не удаляться, когда такое происходит. Но когда мы смотрим, как они работают, мы учитываем те случаи, которые были представлены, то мы обнаруживаем что этого недостаточно, чтобы не подавлялось проявление деструктивности, чтобы не удалялся объект.

Требуется еще то, чтобы окружение (и аналитик) показывали, что они живы. Таким образом, объекты и окружение показывают, что они выживают. И я думаю, следует добавить и третью характеристику. И возможно, что объекту можно было бы и показать, что он был поражен деструктивной атакой, но несмотря на свое поражение, он сохранил жизнь. И таким образом аналитику удается предложить что-то такое, он дает такой ответ, который становится более возможным к интеграции.

И мы недалеко находимся от того, что говорил Бион, когда он говорил о функциях, возможных для интеграции. А если мы хотим углубиться в этом вопросе, связанным с креативным ответом на деструктивность, я дам три клинических примера. Первое, я расскажу о примере Винникотта. Про остальные я расскажу из своего опыта. Один случай я одалживаю у Винникотта, два – привожу из своего собственного опыта. Это поможет лучше понять, как это все происходит.

Что значит выжить?

Первый случай мы можем найти в работе Винникотта в работе 1945 года  »Наблюдение за детьми в определенной ситуации». Речь идет о маленькой девочке 13-ти месяцев, у которой были психосоматические приступы, у нее были судороги. Она больше не играет, не спит, все время лишь плачет, злится и пребывает в ярости. Винникотту пришлось проводить психоанализ младенца (девочку госпитализировали). И Винникотт вылечил эту девочку за 3 сеанса по 20 минут каждый.

На первом сеансе Винникотт взял эту девочку на руки, она кричит, вырывается все 20 минут, но Винникотт обратил внимание, что у нее было такое движение, она пыталась схватить его за руку и укусить его палец. Так было на первом сеансе.

На втором все продолжается. Она кричит, вырывается, но немного раньше, чем на первом сеансе, она опять хватает палец Винникотта и кусает его. Три раза. И Винникотт говорит, что она сильно его укусила и даже остались маленькие зубки на пальце. Более того, она даже отколола кусок кожи. Винникотт позволил, чтобы она его кусала. И он позволил, чтобы она его укусила три раза, несмотря на то, чтобы было так больно, и даже поранила она палец. Ни один раз, ни два раза, ни четыре. А три раза.

Почему три раза? Есть ли в этом какой-то смысл?…

Первый раз девочка укусила Винникотта для того, чтобы посмотреть, как Винникотт на это среагирует, и возможно для того, чтобы коммуницировать, донести, насколько ей плохо. Настолько, насколько она сделала больно Винникотту. И возможно, она укусила палец потому, что это у нее есть такое ощущение, что ее что-то сильно кусает изнутри.

Так было первый раз. И Винникотт позволяет, чтобы она его кусала. Девочка не знает – она укусила палец — это сюрприз или что? Поэтому, поскольку она не знала, что это было для Винникотта, ей пришлось укусить его второй раз. Тем более, первый раз когда она укусила Винникотта — это было неожиданно для Винникотта, а второй раз, когда она его укусит – это уже не будет неожиданностью.

Т.е. второй раз она укусила Винникотта для того, чтобы проверить, позволит ли Винникотт ей укусить себя. А Винникотт позволил, разрешил. И тогда можно укусить и в третий раз.

Но опыт третьего укуса совершенно отличный от предыдущего. Потому что третий раз она кусает Винникотта потому, что она уже теперь знает, что Винникотт позволяет, чтобы его кусали. Потому что первый раз она его укусила,  это было неожиданностью, но пока Винникотт с этим согласился. Она испытывает его, пробует его, видит, что есть другой субъект, которого она кусает, и этот субъект согласен с этим, принимает её нападение.

Он принимает и выдерживает, терпит.

Если бы Винникотт позволил, чтобы его покусали и в 4-ый, и в 5-ый раз, тогда бы девочка подумала, что он не только терпит и выдерживает страдания, а что он вообще любит страдание, что ему это нравится. И можно было бы подумать, что Винникотт мазохист.

Но Винникот не был мазохистом, он был психоаналитиком. И это не одно и то же – быть мазохистом и аналитиком.

И что же сделал Винникотт? Он не позволил, чтобы его укусили в 4-ый раз. Он предлагает шпатель. И тогда, когда она захотела укусить его в 4-ый раз, он предложил ей кусать деревянный шпатель. Она укусила шпатель, а потом выбросила его. И опять возникает вопрос: как поведет себя Винникотт. Он берет шпатель, чистит его и кладет на стол, и дает ей. Девочка тоже не знает, что ей делать, она не знает, о чем идет речь. Может Винникотт такой аккуратный, организованный человек, которому нравится, чтобы все вещи были сложены, лежать аккуратно на столе? И она не знает,  может быть у Винникотта «психоз хозяйки»?

А поскольку она ничего не знает, ей нужно все это проверить. Девочке нужно узнать: то, что Винникот вернул ей шпатель, это случайно,  а может быть что-то, что характерно для Винникотта?

Продолжая злиться и пребывая в ярости, она хватает шпатель и бросает его опять на пол. Винникотт опять берет его, поднимает, чистит и кладет на место. Второй раз. И здесь следует кое-что уточнить в третий раз. Она собирается кусать шпатель и выкинуть его в третий раз, но в это время, когда она собирается в третий раз, она уже знает, что Винникотт подбирает, очищает и возвращает шпатель. И этот опыт, который проделывает девочка, является интерсубъективным.

Она приобретает опыт встречи с субъектом, который выдерживает, терпит и принимает манифестации ее деструктивности. Это уже конец второго сеанса, и приближается третий. Девочка уже палец не кусает. Она берет шпатель, кусает, бросает и так три раза. И ремарка, которую делает Винникотт очень важная – он отмечает, что девочка проделывает это уже с меньшей виновностью, более спокойным образом. И тогда Винникотт проделывает другое, что тоже очень важно. Он видит, что она движется к ноге, снимает носки, поднимает ногу и хочет засунуть в рот так, как делают дети, которые тащат палец в рот, многие дети.

И тогда девочка приобретает следующий опыт — если шпатель выбросить можно, то свое тело выбросить невозможно. И тогда она начинает понимать – если она кусает себе тело, то она причинит себе боль. Это значит, что она открывает свое тело. Она находит разницу между собственным телом и неодушевленным предметом. И это открытие она сделала после того, как сделала другое открытие: что Винникотт — это другой объект, и только после этого она может открыть и себя в качестве субъекта.

И тогда вы видите, что выживать и быть креативным – это непростая вещь. Следует выдерживать проявление деструктивности и выдерживать их достаточно для того, чтобы они были значимыми. И следует предлагать те объекты, для которых деструктивные нападения были бы менее разрушительными, и позволять таким образом субъекту открывать себя. И если субъекту удается открыть себя в таком опыте, тогда только субъект может интегрировать этот деструктивный опыт.

Теперь я приведу пример из собственной работы со взрослыми. Первая клиническая виньетка пациентки, очень деструктивной. Она кричит на сеансах, вначале она лежала, а потом заявила, что она не хочет лежать, поэтому сидела напротив, а потом добавила, что она и сидеть не хочет напротив, она вообще хочет в кресле сидеть. А вообще – она меня видеть не хочет, а для этого ей надо кресло как-то отвернуть от меня, чтобы она меня не видела. Но кресло очень тяжелое, и поэтому она не может отвернуться и поэтому она требует, чтобы я подошел и повернул ей кресло от себя. Она прячется в этом кресле, и я вижу лишь спинку его. В это время ей снится, что она находится в траншее и падают бревна, полена. А я должен сказать, что вот эти большие поленья были в комнате для ожидания, которые я использовал как подставки. И когда она рассказала такой сон – словно она в траншее, и поленья летят в её сторону … Тогда она поняла, что не просто так она пряталась в кресле и не просто так хотела отвернуться от меня – у неё был страх, что я начну забрасывать ее поленьями. И пациентка отвернулась настолько, что я лишь видел заднюю часть кресла – так она хотела защититься от поленьев, которых она боялась, что я буду в нее их швырять.

Но она не может защититься от моих слов. И вопрос в том, что же мне делать, когда я собираюсь говорить? Как только я открываю рот, чтобы что-то сказать, она кричит: «Замолчите!» Я молчу. И она объясняет мне: это всё очень просто. Это как на диске. Как на старом черном диске. Вы кладете иголку на пластинку, и пластинка начинает играть. Если Вы поднимаете иголку, пластинка останавливается. «Говорите!» – и пластинка опять играет. Она также запретила мне говорить о её матери. Но это было сложно, потому что её мать занимала очень много места у неё. И вот в таких условиях я должен был выжить. Что она делала… она перестала держать рот, и пересела в кресло. Я должен был выжить несмотря на то, что она перевернула кресло спиной. А также я должен был выжить, когда она говорила: «Замолчите!» И я должен был говорить тогда, когда она говорила: «Говорите!» Это с учетом запрета говорить о её матери. И тогда я был должен долго размышлять : как же мне сказать что-то, но при этом не задеть мать и не говорить о матери.

И так проходили недели — я следовал всему тому, что она требовала. И тогда она как будто бы спустила пар. Я подчинился. И я присоединился к её требованиям. Однажды я забыл, что нахожусь под её запретом говорить о её матери. Я что-то сказал ей про её мать. А она закричала: «Я же вам запретила говорить о моей матери!» И тут я смог сделать интерпретацию: «А, так вы хотите сохранить её только для себя!» Тут она замолчала и в этот момент она что-то поняла. Шесть месяцев все это длилось, пока я смог интерпретацию выдать. И это три сеанса в неделю шесть месяцев происходило. Вот что значит – выжить, это не значит однажды на одном сеансе выжить. Это значит выживать от сеанса к сеансу. До тех пор, пока появляется возможность хоть что-то сделать. Нам нужно быть толерантными, но я хочу сказать, что временами я сильно злился, но молчал, ничего не говорил. Ни когда она говорила: «Говорите!» – я говорил, ни когда она говорила: » Замолчите!» – я замолкал. И я выдерживал это на протяжении многих месяцев, пока я не смог хоть что-то привнести. И тогда мы понимаем, что слово выживать Винникотт выбрал очень удачно. Моя задача, как аналитика состояла в том, чтобы выжить.

Почему я позволил ей покусать меня больше чем три раза?… Потому что 35-летняя женщина — это не младенец. У этой женщины есть свой опыт младенческий, но также на протяжении жизни она накопила очень много другого опыта. И я хочу сказать, что конечно с младенцами все происходит гораздо быстрее, чем со взрослыми. Да, задача наша контейнировать, но когда она говорила: «Говорите!», я ловил себя на том, что старался придумать очень умное. Я хочу сказать, что я мог и замолчать, когда она говорила: «Замолчите!», и когда я молчал, у меня были идеи в голове. Но если бы я молчал все 6 месяцев – она бы покончила с собой, она бы ушла или это закончилось чем-нибудь тяжелым. И, несмотря на то, что я настаиваю на том, что мы должны выживать в подобных ситуациях, я хочу обратить внимание, что наша креативность должна быть при нас.

Пока это все, чем я сегодня хотела поделиться с вами, а с лекцией полностью можно ознакомиться, обучаясь в Институте психологии и психоанализа на Чистых прудах
При цитировании и копировании ссылка на сайт института обязательна.

Комментирование закрыто.


ТОП-777: рейтинг сайтов, развивающих Человека счетчик посещений